— Да, я понимаю. О чем ты говоришь? — бросал он реплики, снимая с полок то одно, то другое. — Ты уверен, что этим стоит заняться?

Голос его резко отличался от того, каким я его запомнил, но все же я помнил его.

— Идет! — говорил «начес». — Десять штук фунтов, что скажешь?

Теперь я поравнялся с тележкой и мог разглядеть лицо седовласого. Это была еще крепкая загорелая морда, обветренная от гольфа, покрытая коста-риканским загаром и старательно разглаженная в косметических салонах. В сочетании с поседевшими волосами это производило какое-то неприятное впечатление. Уж слишком молодым и гладким казалось это лицо. Никто не имеет права на молодую физиономию, после того как по ней протоптался жизненный опыт. Если бы у всех, кому за сорок, были лица, каких они заслуживают, мы видели бы вокруг множество голых черепов.

Вдруг «начес» закричал:

— А-а, Лойд Гроссман, это вы, — и резко развернулся прямо перед полками с соусами для спагетти, зацепив мою тележку.

— Извините! — бросил он. — Болтал по мобильнику, не заметил!

Он только глянул в мою сторону, но не узнал. Зато я его узнал, да еще как. Это был Даррен Кабан. Как всегда, проворачивал очередную сделку по мобильнику, как и в тот день, когда он убил моего отца.

Так ничего и не купив, я сел в машину. Покупки меня уже не интересовали, я вышел из магазина с пустыми руками и странно опустевшей душой.

Наверно, это было неизбежно, что в городке размером с Ворсинг я столкнулся с ним снова в один прекрасный день, но я был избавлен от этого в течение десяти лет.

Сперва, естественно, я его искал по свежим следам, со свойственным молодости пылом представляя, что с ним сделаю и на какие муки обреку, попадись он мне.

Выяснить его адрес не составляло труда, я мог узнать его в полиции, но это была бы слишком явная месть. Таскать с собой нож или бейсбольную биту в ожидании минуты расплаты я также не собирался, но, тем не менее, я выслеживал его. Всякий раз, выезжая в город или на работу, я высматривал его БМВ. Любопытно было знать, по-прежнему ли он при делах, в то время как мой отец мертв.

Временами я пытался отвлечься от этих мыслей, но это означало лишь более хитро законспирированное преследование этого человека.

Иногда, замечая переходящего улицу человека в костюме, я воображал, что это он. Тогда я начинал преследовать «подозреваемого», пока не убеждался, что волосы у него другого цвета, что он слишком стар или, наоборот, слишком молод.

Не знаю, что бы я с ним сделал, попадись он на моем пути. Весьма вероятно, именно то, что я и сделал только что в супермаркете. Это все равно что выиграть приз на ярмарке и стоять разинув рот, не веря в удачу, пока его не унесет кто-нибудь другой.

По-видимому, Даррен Кабан уже забыл про историю с отцом. Иначе он непременно вспомнил бы меня, даже по прошествии десятка лет, особенно если учесть, что он въехал в меня своей тележкой, когда разговаривал по мобильному. Но, похоже, мы окончательно выветрились из его памяти. Странно, даже обидно, но почему-то виноватым чувствовал себя я.

Бедный отец, он растворился в памяти человеческой. Следы, которые он оставлял на страницах книги жизни, стерлись. Даже обстоятельства его кончины сохранились лишь в моей памяти, да и то, скажу откровенно, весьма фрагментарно.

Я сидел в машине, оглушенный этой неожиданной встречей с убийцей, и вспоминал подробности. Пришли в движение мозговые контакты, миниатюрные планеты нейронов и атомов в голове выстроились в стройную цепь, последний красный проводок защелкнулся на клемму, в ячейку памяти, шнур был воткнут в надлежащее место — и память озарило.

Это было летом, я как раз окончил колледж, который мы называли «коллажем», потому что принадлежащие этому учебному заведению здания построены в совершенно разных архитектурных стилях.

Однажды в знойный четверг, отложив все дела, с которыми предстояло разбираться во второй половине дня, мы решили погонять на велосипедах — наше совместное с отцом увлечение.

Если бы мы тогда не сели на велосипеды, не быть мне сейчас агентом по недвижимости. Интересно, кем бы я стал? Все это случилось так давно, что теперь уже трудно вспомнить, каким коридором я не пошел, и какую дверь не распахнул, лишив себя удачного жизненного выбора — сладости, которой так и не вкусил.

На обратном пути мы остановились у «Пса и Утки» полюбоваться речной панорамой. С тех пор мне, в самом деле, кажется, что между утками и собаками существует поразительное сходство, ведь подстреленную дичь псы несут охотникам как будто в больницу, считая, что они ее спасают.

Временами отец становился крайне серьезен, что-то явно запало ему в голову. Несмотря на свою бережливость и постоянную экономию на всем, он вдруг предложил выпить.

— Пинту «Гиннесса» в таком случае, — сказал я, скрывая свое удивление.

— Сынок, если со мной что-то случится, — сказал он, возвращаясь от стойки бара и вручая мне мою кружку, — обещай, что присмотришь за матерью.

Мама. Когда доктора сказали, что она обречена, я подумал, что это диагноз с медицинской, а не с философской точки зрения. Ведь все мы обречены, все мы рано или поздно… не так ли? Кончина моей матери растянулась на десять лет. Десять лет не такой уж большой срок, но какой смысл выносить человеку смертный приговор, если ему предстоит еще столько прожить?

Тогда было только начало болезни, мы еще не успели установить на ступеньках крыльца рельсы для инвалидной коляски.

— Обычно мужчины делают это лишь один раз в жизни, — говаривал он матери, в очередной раз, перенося ее через порог.

— Вот уж не думала, что болезнь может внести в жизнь столько романтики, — отвечала на это мама.

Вот почему на отца свалилось такое сентиментальное настроение, вызвавшее появление фразы: «Если со мной что-нибудь случится…»

— Не раскисай, отец, — сказал я.

— Нет, я серьезно, — сказал он. — Мне надо, чтобы ты пообещал.

— Надо?

— Да, очень.

— Тогда я обещаю.

— Кроме нас с тобой, у нее больше никого нет. Если не станет меня, она целиком и полностью будет зависеть от тебя, и я хочу быть уверен, что ты не бросишь ее.

Самые твердые обещания — это те, давая которые мы уверены, что нам никогда не придется их исполнять. Отец был одним из самых здоровых среди известных мне пенсионеров и на трассе мог дать сто очков вперед сорокалетним членам велосипедного клуба. Так что я за него не беспокоился.

— Успокойся, я ее не брошу. Да и как я могу бросить собственную мать? Пап, я хочу, чтобы ты был во мне уверен. Ты ведь тоже временами был мне как отец родной.

Он рассмеялся.

— Как отец родной, — повторил он. — Но знай, если ты, как последний подонок, забудешь про свою умирающую мать, я и с того света тебя достану.