Их взгляды встретились. У мужчины были узкие голубые глаза с морщинками, веером расходившимися к вискам. Он выглядел так, словно провел большую часть жизни на свежем воздухе, возможно, даже был моряком.

– Капитан Лоридсон, – сказал он и кивнул Босуэллу.

– Граф Босуэлл, – ответил тот.

Последовал новый быстрый обмен фразами. Лоридсон подал знак двум охранникам, стоявшим на страже у двери башни. Они быстро подошли, забрались в фургон, взяли Босуэлла под руки и помогли ему спуститься. Потом они повели его к двери. Он успел лишь заметить, что стены были очень толстыми, и бросить взгляд на верхние окна, прежде чем вошел внутрь. Там оказалось холодно и темно, несмотря на солнечный день снаружи. Постепенно его глаза привыкли к полумраку. Он видел свет, доходивший вниз из помещений наверху, и уже собрался подняться по лестнице.

– Нет. – Его взяли под руки и развернули.

Третий стражник взялся за кольцо в полу. Он с усилием потянул его на себя и откинул тяжелую каменную крышку.

– Сюда. – Один из стражников бросил вниз факел.

Это был подземный каземат, полностью лишенный естественного освещения. Стражники установили деревянную лестницу, и один из них спустился вниз. Потом Босуэлла толкнули в спину и велели следовать туда же. Холодный воздух ударил ему в лицо, как ледяной кулак. Он оглянулся по сторонам. В центре помещения находился толстый дубовый столб, а земляной пол покрывал слой засохшей грязи.

– Теперь сюда, – скомандовал стражник, и его повели к столбу. Босуэлл сопротивлялся, насколько позволяли руки, связанные за спиной, но они быстро прикрепили короткую цепь у основания столба к его ножным кандалам. Прикованный таким образом, он мог лишь бродить вокруг столба, словно медведь на цепи. Потом стражники развязали ему руки и отступили.

Лестница заскрипела, когда капитан Лоридсон спустился вниз. Он подошел к Босуэллу и окинул его критическим взглядом.

– Теперь, друг мой, вы можете проститься с любой надеждой на побег. Последний заключенный, который попытался сделать это, повесился от отчаяния после того, как его поймали. Он похоронен прямо под виселицей.

Он поднял свой факел и воткнул его в стенную скобу.

– Оставляю вам этот факел, чтобы вы могли получше рассмотреть обстановку. Он будет гореть еще два часа. Смотрите внимательно, пока еще можете. – Он кивнул. – Приятного дня, ваша светлость.

Капитан со стражниками поднялись по лестнице, потом ее вытянули наверх, и каменная крышка захлопнулась. Босуэлл остался стоять, глядя в стену, пока тьма не поглотила его.

Звуку барабанной дроби, доносившемуся со двора, даже не суждено было разбудить Марию – она так и не сомкнула сегодня глаз, а ночь тем временем неощутимо перешла в утро. Боль в суставах, распухших от ревматизма, теперь стала постоянной и почти невыносимой и мешала ей заснуть даже теплыми летними ночами.

Но барабанный бой означал, что ее слуги начинают просыпаться. Мэри Сетон легко потянулась в постели, как она делала всегда, и ей этого было достаточно, чтобы взбодриться. Теперь она спала рядом со своей госпожой. Затявкали щенки спаниелей, готовые к кормежке и утренней прогулке. В лабиринте комнат Шеффилдского поместья секретари Марии, а также ее врач, пажи и фрейлины приступили к своим неизменным обязанностям; ее маленькая свита точно следовала протоколу настоящего королевского двора, но оставалась невидимой внешнему миру. Они выполняли ежедневные дела. Согласно пожеланию королевы Елизаветы никто из соседей Шрусбери не должен был знать о присутствии королевы Марии.

Ей не позволяли выходить за пределы больших восьмиугольных башен, охранявших ворота поместья, и никому не разрешалось встречаться с ней. Она вершила государственные дела в уединении – королева, лишенная аудиенций, которые она могла бы давать в своем присутственном чертоге, восседая на троне под королевским гербом и балдахином. Мужские королевские дворы в изгнании традиционно были оживленными местами, но этот двор, единственный в европейской истории, напоминал скорее склеп.

Мэри Сетон сняла покрывала с птичьих клеток, и горлицы с берберскими куропатками сразу же принялись ворковать и чирикать. Птичник Марии постепенно разрастался: Гизы прислали ей ручных птиц, а Филипп обещал доставить попугаев и канареек, но так и не сделал этого. Филипп никогда не торопился выполнять свои обещания, ибо, как говорится в пословице, «если бы смерть приходила из Испании, то все бы доживали до глубокой старости». Было досадно, что приходилось докучать Филиппу подобными просьбами, но она не осмеливалась перечить ему. Может быть, когда-нибудь он пришлет канареек…

– Доброе утро, – сказала Мария, поднимаясь с кровати. Ее колени болезненно заныли, когда приняли на себя вес тела.

Мэри Сетон предложила ей два платья: черное и серое, с черной тесьмой. Мария решила выбрать черное, но Мэри возразила:

– О, ваше величество, сегодня же теплый июньский день! Будьте хоть немного веселее, выберите серое!

Мария улыбнулась и уступила. Она больше не носила яркие цвета; все ее платья были в черной, серой, белой или лиловой цветовой гамме. Ее наряд обычно оттеняла длинная белая шаль, наброшенная на плечи. К этому она всегда добавляла какое-нибудь религиозное украшение: массивные золотые четки или кристалл горного хрусталя с выгравированной сценой Страстей Господних.

«Если бы только Ронсар мог увидеть меня сейчас, – думала она. – Если бы кто-нибудь мог увидеть меня! Я живу, скрытая от мира. Смог бы Ронсар хотя бы узнать меня, когда увидел, какой я стала? Он помнит девочку при дворе французского короля, а не одетую в черное тяжелобольную пленницу. Я даже не могу больше показывать свои волосы, потому что они быстро седеют, хотя мне всего лишь тридцать два года».

Ронсар однажды написал стихотворное обращение к королеве Елизавете:

О ты, пленившая светлейшую из королев,

Смягчи свой гнев и внемли разуменью,

Ведь солнце, совершая ежедневный круг,

Еще не видело столь варварского действа!

О люди добрые, чья робость и боязнь

Постыдна предкам вашим, Роланду и Ланселоту,

Тем, кто за дам своих бросался смело в бой,

Желая их спасти, – где вы, французы?

Осмелитесь ли вновь оружие поднять

Ради спасения светлейшей королевы?

Елизавета, разгневанная этим поэтическим призывом к оружию, распорядилась охранять Марию еще строже, чем раньше. Но теперь ей можно было не беспокоиться о Франции. Мирный договор с ней доказывал, что французы не собираются принимать сторону Марии.

– Сегодня я надену рыжий парик, – обратилась она к Мэри Сетон. Мэри искусно ухаживала за волосами своей госпожи: после массажа головы и тщательного расчесывания она надевала парик и закалывала выступающие пряди, так что прическа выглядела совершенно естественной. Другие слуги даже не подозревали, что это не ее волосы. Энтони Бабингтон всегда восхищался их блеском и красотой.