Провинциальные салоны и кружки являлись центрами просвещения нередко для целых уездов, способствуя культурному развитию местных помещиков и чиновников.

Однако, несмотря на значительную роль в культурной жизни России, дворянские салоны и кружки безусловно носили сословно-замкнутый характер. Об этом позднее с горечью писал Кавелин в своих воспоминаниях: «Эти изящные, развитые, просвещенные, гуманные люди жили полной жизнью в своих кружках, не внося своим существованием ничего нового в наш тогдашний печальный, полудикий быт. Люди, глубоко понимавшие всю цену просвещения, не думали устраивать школ и обучать грамоте мужиков, посреди которых жили; к местной губернской или уездной администрации, наполненной невеждами, земскими ярыжками и подьячими старого закала, грабившей живых и мертвых, возмутительно притеснявшей простой народ, люди, проникнутые идеями правды и гуманности, относились с очень понятным омерзением и гадливостью, но они ничего не делали, чтобы поддержать лучших людей в этой печальной среде, чтобы помочь им выбраться из грязной действительности, чтобы пролить хоть какой-нибудь луч света в это царство мрака. Так же чуждо было им и все остальное — сельское духовенство и купечество и мещанство». Но тем не менее салоны наряду с литературными и научными обществами способствовали более широкому обсуждению актуальных культурных и политических вопросов, постоянному общению передовой части дворянской интеллигенции. Тот же Кавелин признавался, что он «безгранично был обязан на первой поре жизни многим салону Елагиной», и констатировал, что «в литературных кружках и салонах зарождалась, воспитывалась, созревала и развивалась тогда русская мысль, подготавливались к литературной и научной деятельности нарождавшиеся русские поколения».[183]

К концу 50-х годов XIX века «блестящее время» дворянских салонов пришло к концу; они, по выражению Кавелина, «отступили на второй план перед грозными политическими событиями, восточной войной и внутренними преобразованиями… Наступила другая эпоха». Действительно, пора утонченной культуры «аристократов духа и мысли» безвозвратно уходила в прошлое. Выразителем новой эпохи становится не человек типа Карамзина, а Белинский — разночинец, с точки зрения посетителей великосветского салона — «плебей до мозга костей». Наступил период, ознаменованный появлением в общественной и культурной жизни страны новой силы — разночинной интеллигенции, создавшей уже иные формы профессиональных и дружеских объединений.

Период конца 20-х — начала 40-х годов XIX века в истории русской литературы отмечен укреплением и последующим развитием реалистического направления — одного из самых значительных и плодотворных в художественной жизни страны.

Реализм в русской литературе прошел длительный путь становления. В одной из последних работ крупного литературоведа нашего времени Г. П. Макогоненко прослеживается этот процесс.[184] В начале XIX века наряду с сентиментализмом, а затем романтизмом существовало литературное «направление, сформировавшееся в старом (то есть в XVIII веке — Н. Я.). Это направление просветительского реализма… оно бурно развивалось и втягивало в орбиту своего влияния талантливых поэтов… определяя их усилия по созданию национально-самобытной литературы». В поздней поэзии Радищева и Державина присутствуют черты просветительского реализма. «Державин вооружал русских поэтов методом освоения действительности, помогал обнаруживать поэтическое в обыкновенном, учил изображать реального человека, раскрывая его неповторимую личность».[185]

Творчество поэта-воина Д. Давыдова продолжило традиции просветительского реализма. Герои его первых поэтических произведений — живые люди со своими повседневными делами и заботами. В них «по-державински смешано низкое и высокое» — реальное описание жизни гусара, ночных кутежей с лихими друзьями и патриотическое чувство, стремление постоять за Родину.

Самобытный и яркий талант Крылова также развивался в русле просветительского реализма. Великий баснописец в значительной степени способствовал утверждению реализма в литературе.

К концу 20-х — началу 30-х годов просветительский реализм подвергся существенным изменениям, обусловленным и общеевропейской ситуацией, и внутренним положением России.

В первой трети XIX века в Западной Европе произошел целый ряд реформистских и революционных преобразований, закрепивших основы буржуазного строя. Процесс капитализации изменил не только социальную и экономическую структуру государств, но и облик духовной жизни, породил новые сложности и конфликты. Проблемы и переживания буржуазного мира остро ощущались и в России. Несмотря на политические катаклизмы, культурные и собственно литературные связи с Западной Европой не прерывались. В начале 30-х годов за границей побывал Н. Греч, выпустивший затем «Путеводные письма из Англии, Германии и Франции».

О литературной жизни Франции детально информировал Уварова Э. Мещерский, переводивший на французский язык Пушкина, Жуковского, Баратынского, Козлова и других русских поэтов. Широкими личными связями за границей обладал А. И. Тургенев — «вечный путешественник», посещавший брата-эмигранта и «знавший всю мыслящую Европу». В эти же годы в Германии и Франции побывали Андрей Карамзин, сын историка, С. А. Соболевский, друг Пушкина, и другие путешественники, близкие литературным кругам.[186] Все они, безусловно, делились с друзьями своими впечатлениями о положении в Европе. В русской жизни также стали появляться «первые ласточки» капитализма. В начале 30-х годов XIX века историк Петербурга подметил появление на улицах столицы набиравших силу российских буржуа: «На задумчивых лицах их, кажется, начертано слово „расчет“, под нахмуренными бровями и в морщинах лба гнездится „спекуляция“, из проницательных глаз выглядывает „кредит“».[187]

Шествие «железного века» с присущим ему практицизмом, ставшим одним из главных эталонов общественной этики, мучило воображение литературных романтиков. Трагическому бессилию поэта в мире, утверждающем мораль торгашей, Баратынский посвятил стихотворение «Последний поэт», написанное в 1835 году. «Любви, красоты и поэзии нет более в человеческом общества — и последний поэт появляется как неожиданная вспышка духовных сил человечества накануне их иссякания, — писал позднейший исследователь творчества Баратынского. — Он зовет собратий к исконным началам природы и духа, но призыв его не встречает ответа. Последний поэт бросается в море со скалы Левкада, освященной именем Сафо… Гибель поэта символизирует смерть самого искусства в бездуховном мире».[188] Шестью годами позже, в 1841 году Баратынский создает трагический образ нищего и слепого пророка — избранника, поющего перед толпой, которой искусство его непонятно и не нужно.