Наверное, именно тогда, в загсе, и пробежала между мной и Панкратычем первая черная кошка недопонимания. И как-то незаметно он перестал быть для меня и Панкратычем, и даже просто Генкой.

Панкратов — и точка. Лишь иногда, для разнообразия служебного словаря — Геннадий Андреевич.

А нам еще было лететь вместе. Или, точнее, лететь борт о борт, постоянно имея друг друга в виду, непосредственно и визуально…

Саша Емельянов для порядку помялся, повздыхал немного, но очень скоро его оборона пала под натиском двух решительных и напористых гусаров, твердо решивших встретить сегодняшний вечер в уже изрядно подзабытом семейном кругу. Он много чего понимал в жизни, этот Саша, Александр Великий.

И сейчас, вновь и вновь прокручивая в своей памяти ту давнюю сцену, я мысленно кусал губы. Но это было только внутри моего «я», где-то очень глубоко, потому что тело, включая челюсти и прочие органы, мне уже давно не подчинялось.

Я и сейчас помнил то состояние жуткой паники, прямо-таки животного ужаса, когда очнулся посреди криосна, не имея никакого представления о времени и окружающем меня пространстве. Это очень странно, страшно и нелепо — видеть себя словно со стороны, находясь при этом сугубо внутри.

Так глубоко внутри, что оттуда до поверхности толстого, непроницаемого льда, именуемого моим телом, погруженным в гибернацию, не доходила ни одна из мысленных команд, которые первое время в страхе пакетами посылал мой мозг, тщетно надеясь достучаться хотя бы до одной частицы своего тела и получить над нею управление и власть.

Тогда я снова вспомнил свои кошмарные сны, приходившие ко мне уже на «Звезде». В них я был лягушкой, точнее, серой бородавчатой жабой, заключенной внутри массивного камня. Казалось, я существовал в нем уже долгие годы, погруженный в странный, вязкий анабиоз, из которого выходил только изредка и лишь для того, чтобы вновь и вновь удивиться своему отчаянному положению.

Это было безумие, темный морок, и сейчас он возвратился и поймал меня окончательно. Умом я понимал, что просто лежу в криосне и буду лежать так, пока на «Звезде» длится вторая полетная вахта. Порою снова впадал в забытье, а когда возвращался, не мог даже приблизительно представить, сколько прошло дней, часов или минут с момента моей последней отключки.

Я не ощущал телесных неудобств, я вообще не испытывал никаких физических чувств, со мной пребывали лишь мысли и воспоминания. И еще надежда, что когда-то, к концу этой вахты, всё закончится. А тогда я спрошу каждого, пришлось ли ему испытать нечто подобное тому, что сейчас происходило со мной.

Или всё же промолчу.

Об этом тоже следовало крепко подумать.

Но одно я знал твердо: следующую вахту я вновь буду на капитанском мостике, как все на «Звезде» уважительно величали ходовую рубку. И все последующие, сколько бы их ни оставалось на моем веку.

Одна лишь мысль о возможности повторения этого кошмара приводила меня сейчас в оторопь. Решение было принято. Никто и ничто не заставит меня отступиться.

Наутро мы встретились с Панкратовым в заранее условленном месте. Глубокая балка так густо и удачно поросла ивняком, часто перемежаясь кустами роскошной, благоухающей с ночи черемухи, что лучшего места затаиться в «секрете» для двух нашкодивших капитанов фотонных звездолетов в округе было не сыскать. В течение нескольких минут до времени «Ч» мы обменивались впечатлениями о минувшей ночи, опуская, разумеется, интимные подробности.

Наконец стрелка моего любимого хронометра замерла в двух минутах до шести — время решительного броска от нашей черемуховой балки до высокой стальной лестницы и тяжелой металлической двери КПП-3.

— Ну, пора, — шепнул Панкратов.

— Вот именно, — неожиданно откуда-то сверху, с самого бруствера оврага раздался чей-то негромкий, но вполне командирский голос. И тут же на нас с Генкой навалились солдаты.

Сопротивляться было бесполезно, хотя Генка дрался как лев и поначалу расшвырял трех нападавших. Я же умудрился вывернуться из солдатских рук и рванулся, ужом ввинтился вверх, почти добравшись до края оврага — туда, где меня ждала свобода. Даже лягнул кого-то каблуком, угодив во что-то твердое и пружинистое.

А потом меня ухватили за обе ноги и попросту стянули вниз, как сосиску. Снова навалились кучей, умело заломили руки, заткнули рот.

Я с трудом повернул голову, хрипя и отплевываясь в еще мокрый от росы дёрн, и сразу увидел Панкратова, лежавшего в таком же беспомощном положении. Вдобавок его правый глаз был подбит и теперь стремительно заплывал. А наверху уже деловито фырчала мотором дежурная машина, готовясь принять нас с Панкратовым в свои гостеприимные недра.

Однако в итоге всё обернулось совсем не так, как подсказывали мои наихудшие предчувствия.

Допрашивал нас майор-особист, которого я прежде видел на территории Центра от силы пару раз. Ему отвели в личное распоряжение отдельный белый флигель в самом дальнем углу территории. Большую часть флигеля занимал вполне уютный кабинет, отделанный темными деревянными панелями.

— Мореный дуб. Вот и нас тут сейчас будут морить, — шепнул мне украдкой Панкратов перед тем, как нас разделили и по очереди стали приводить к майору. Генка был первым.

Ждать пришлось изрядно. За это время я и сам почти уподобился этому мореному дубу — хуже нет ожидания смерти, в особенности когда сам же и протупил как дубина стоеросовая.

Они проговорили минут сорок, и это с одной стороны внушало мне надежду, с каждой секундой все крепче. Уж если бы собрались выгнать взашей, на эту процедуру с лихвой хватило бы и четверти часа. С другой стороны, давно объявили подъем, кандидаты в полетные экипажи двумя стройными колоннами уже отправились на пробежку вокруг стадиона в спортгородке, и близились восемь утра — час общего построения и развода.

Наконец вызвали и меня. Панкратова после окончания головомойной беседы с особистом вывели через другую дверь, и теперь я терялся в догадках относительно исхода их общения.

Майор Воронин оказался спокойным, вдумчивым человеком с меланхоличным взглядом и привычкой изредка прищуривать глаза, точно страдал прогрессирующей близорукостью. Меня он расспрашивал на удивление мало и всякий раз после моего ответа согласно кивал маленькой головой с аккуратным пробором.

Видимо, всё интересовавшее его особист уже вызнал у Панкратова, от меня же требовались только подтверждения или мелкие детали. Притом я немало удивился тому загадочному обстоятельству, что майор был посвящен, кажется, во все подробности и детали нашей предполетной подготовки, включая даже давние медицинские эксперименты, связанные с генным тестированием, которые мы прошли еще в первый месяц и уже благополучно забыли о них.

Итог душеспасительной беседы был удивителен и, признаться, поверг меня буквально в смятение. Майор взял с меня твердое обещание впредь не покидать территории Центра без письменного распоряжения моего начальства или его, майора Воронина, личного предписания.