– Он больше не может со мной оставаться. Эмили боится птиц.

– И что с того?

– Мы живем вместе в Нью-Хейвене.

– Тогда что ты делаешь здесь?

Он посмотрел на нее. Френни молчала. Она ждала, что он скажет. Ей хотелось услышать, как он это скажет.

– Я приехал к тебе.

– Но ты живешь с ней!

– А что я должен был делать? Ты не отвечала на мои письма. Я думал, ты меня ненавидишь из-за того, что я был с тобой в тот вечер, когда случилась авария.

– Что было, то прошло. Думаю, нам обоим больше не нужно сюда приходить. – Он сделал свой выбор, подумала Френни. Эмили. С Эмили ему не грозит никакое проклятие. Она вовсе не собиралась брать на себя вину за его печали. – Тогда мы были молоды, а теперь все иначе.

Хейлин невесело рассмеялся. Он сидел сгорбившись, как всегда, когда сердился.

– Нам по двадцать четыре, Френни. У нас впереди целая жизнь. И ты так спокойно позволишь мне на ней жениться? Ты этого хочешь?

– Очевидно, что этого хочешь ты.

Когда она уходила, у нее было такое чувство, словно она падает в пропасть. Мир превратился в стеклянный шар со снегом внутри, и кто-то яростно тряс этот шар, и ее путь пролегал через вихрь белизны, и конец пути был совсем не таким, как начало.

Напротив входа в зоопарк Френни остановилась и села на скамейку. Льюис уселся рядом.

– Как я понимаю, ты снова мой, – сказала она ему. В ответ ворон сделал странную вещь: он вскарабкался к ней на колени и дал ей себя погладить. Раньше он никогда так не делал. Потом Льюис щелкнул клювом и взлетел в небо. Может быть, он хотел ей сказать, что, если сейчас побежать со всех ног, она еще успеет догнать Хейлина? Она знала, какой дорогой он идет через парк. Но теперь у него своя жизнь, и в этой жизни нет места Френни. Ему без нее будет лучше. Френни еще не разобралась, как снять проклятие, и поэтому пошла домой. Четыре мили пешком по прямой. Она вошла в дом номер 44 на Гринвич-авеню совершенно одна, и только ворон, кружащий в вышине, знал, как это бывает, когда женщина, утверждавшая, что у нее нет сердца, плачет так горько, словно ее сердце вот-вот разорвется.

Винсент с Уильямом улетели в Сан-Франциско, город, сотканный из мечты. Это было Лето любви[9]. Свободная любовь и свободное общество привлекли в город сто тысяч человек. Повсюду были цветы, воздух на набережных пропитался ароматом пачулей и шоколада. Винсент с Уильямом шли по Хейт-стрит, и незнакомцы раскрывали им объятия. В Манхэттене они не выставляли свои отношения напоказ, но здесь двери были открыты для всех. Они расположились в парке «Золотые ворота», а когда пошел дождь, нашли укрытие в публичной библиотеке. Там они познакомились с парой, которая предложила им переночевать у них. Ту ночь Винсент с Уильямом провели на стеганом одеяле, расстеленном на полу. В тесных объятиях. Безумно влюбленные друг в друга. Да, Винсент влюбился вопреки всем проклятиям, вопреки всему миру, вопреки себе самому. Сбылось все то, что он видел в черном зеркале в тетиной теплице. Все, что так сильно его пугало. Когда он увидел картину в зеркале, он сразу понял, чего ему хочется в этой жизни, но он был уверен, что этого никогда не случится. Но оно все же случилось.

Утром их накормили завтраком: тосты с медом и маслом и апельсиновый чай.

– Вы всегда так добры к чужим людям? – спросил Уильям у радушных хозяев.

– Вы не чужие, – ответили им, и казалось, что в этом городе, в этом времени их действительно принимают такими, какие они есть.

Они разъезжали по городу на «Мустанге» с откидным верхом, одолженном у двоюродного брата Уильяма, который жил в Милл-Валли. Брат сразу сказал им, что Калифорния – не Нью-Йорк; здесь им не надо скрываться. Им хватило смелости поцеловаться на причале с видом на Алькатрас, под ослепительно-голубым небом. Они ходили по клубам в квартале Кастро и танцевали до упаду, и никто не косился на них как на прокаженных. Они мчались по скоростному шоссе в бледных лучах рассвета, опьяненные небывалой свободой. Магия была повсюду. На горе Тамалпаис они встречали людей в пестрых нарядах, увешанных перьями и колокольчиками, – и в кафе в Норт-Энде, и на Дивисадеро-стрит, где молодые девчонки раздавали прохожим керамические магические амулеты в виде треугольника или глаза. Счастья вам и удачи во всем, кричали они, и здесь, в Калифорнии, Винсент с Уильямом действительно были счастливы.

В Монтерее они ночевали в крошечном пляжном домике с видом на океан, и занимались любовью в золотом солнечном свете, и чувствовали, как мутная тьма отступает все дальше, и дальше, и дальше. В Нью-Йорке, когда они ходили куда-нибудь вместе, им приходилось скрываться, наводя чары отвода глаз, но здесь в этом не было необходимости. Это был конец лжи и секретности. Это было начало чего-то такого, о чем они оба еще даже не знали. Что-то должно было произойти; они это чувствовали всем своим существом. Винсент вспоминал черное зеркало в тетушкиной теплице. Там было столько сбивчивых образов, но теперь, когда его будущее сделалось настоящим, эти картины обрели смысл.

Уильям был знаком с человеком, который работал вместе с музыкальным продюсером Лу Адлером. Сейчас Адлер занимался подготовкой грандиозного трехдневного фестиваля в Монтерее, посвященного музыке, любви и миру во всем мире. Фестиваль начинался 16 июня 1967 года, и на него должны были приехать Grateful Dead, Дженис Джоплин, Джими Хендрикс, The Who, Отис Реддинг и многие другие. Уильям уговорил своего приятеля, чтобы Винсенту разрешили выступить на фестивале. Винсенту эта затея показалась сомнительной: он был уличным музыкантом и не привык петь со сцены перед огромной аудиторией. Но в конце концов Уильям уговорил и его тоже. Уильям дал десять долларов администратору, чтобы Винсенту выдали гитару. Винсент был во всем черном и перед выходом на сцену снял ботинки и носки. Он пел босиком, в венке из листьев, который сплел ему Уильям.

Это был странный час: ранние сумерки, блеклое, тусклое время, когда никто не стремился на сцену. И вот он, Винсент. Никому не известный. По сути, никто. Парень в черном, с чужой гитарой, позаимствованной на время. Никто о нем даже не слышал; никому не было дела до его песен. Он казался абсолютно спокойным, если не особо присматриваться к его красивому, взволнованному лицу. Когда Винсент начал петь, никто даже не смотрел на сцену, но потом кто-то резко прибавил звук в микрофоне – наверняка это был Уильям, – и голос Винсента воспарил над толпой, словно по волшебству. Зрители изумленно притихли, сумерки постепенно сгустились в ночь.

Когда он закончил, все потрясенно молчали, а потом толпа взорвалась аплодисментами. Уильям взял Винсента под руку и увел за сцену.