Иванов и его телохранители были мертвы. Я активных действий от этих людей не ожидал, как, наверное, не ожидали и они от меня. И я для них, и они для меня явились сюрпризом. И я бы не сказал, что приятным.

– Вы сказали, все телохранители мертвы? – хитро прищурившись, спросил Потапчук.

– Телохранители – да, – так же с хитрецой ответил Сиверов.

– Значит, мне не правильно доложили.

– Вас обманывают?

– Его секретарша была жива и невредима, когда вы покидали холл.

– Вы же знаете мои принципы – не убивать женщин и детей.

– Даже когда стреляют в вас?

– Не только когда стреляют, но даже когда попадают. Мне, кстати, прострелили предплечье.

– Этого никто не заметил.

– Стрелявший наверняка заметил. Я не ангел, но зла на него за это не держу. Злюсь только на себя – за собственную нерасторопность и неумение в нужный момент становиться тонким, как лист папиросной бумаги.

– Да-да, вы еще скажите мне, что солдат ребенка не обидит.

– Настоящий солдат не обидит, генерал.

– Должен вас огорчить: женщину убили.

– Кто?

– Человек в сером плаще, которому вы прострелили руку, он выстрелил в женщину, когда вы уже оказались на крыльце: убил наповал, иначе бы она в данный момент давала показания следствию.

– Предусмотрителен – этот человек в сером плаще… – Вы не огорчены ее смертью?

– Я ее не знал и не считаю, что смерти она не заслуживала, я только сказал, что сам бы не стал убивать ее ни при каких условиях.

– Так вы говорите, Глеб Петрович, всей операцией руководил мужчина в сером плаще?

– Он не руководил, но был главным. И, вероятно, этот контейнер предназначался ему. Но так уж случилось, что я оказался более проворным, и сейчас вы, генерал, держите эту штуковину в своем кулаке.

Потапчук разжал пальцы – Сиверов заметил, что цилиндр влажный. Из чего Глеб сделал вывод, что генерал Потапчук хоть и пытается сохранить беспристрастное выражение на своем лице, тем не менее, ужасно волнуется.

– Да вы не бойтесь, не бойтесь, генерал, я думаю, он не радиоактивный.

– Кто его знает, Глеб Петрович? – г – Потапчук наконец улыбнулся, и улыбка на его тонких губах показалась Глебу немного наивной.

«Неужели этот пожилой человек все еще боится радиации? Вот бы его в чернобыльскую зону, где мне пришлось проторчать почти две недели в поисках ядерного фугаса!»

– Помните, генерал, я говорил вам одну пословицу?

– Какую? – вскинув голову, спросил Потапчук.

– Никакие сто рентген не сломают русских хрен.

– Да, вспомнил. Она очень популярна в институте Курчатова. Глеб Петрович, как же все-таки выглядел тот мужчина? Никто из свидетелей потом не сумел припомнить его лицо, впрочем, как и ваше. Я надеюсь, вы смогли бы его опознать?

– Думаю, да.

– А он вас?

– Он был не один.

– Значит, они.

– Генерал, я все-таки профессионал и не настолько глуп, чтобы показывать всем свое в общем-то добродушное лицо – не хочется никого вводить в заблуждение. Я, между прочим, смог бы нарисовать этого типа, хотя художник я не ахти какой.

– Сделайте милость, поработайте немного художником. Не все же на курок нажимать.

– Мои рисунки дорого стоят.

– Надеюсь, не дороже Пикассо?

– Это уж точно, не дороже.

На кожаном диване появился потертый генеральский портфель, оттуда были извлечены блокнот и ручка с золотым пером. Глеб снял колпачок, раскрыл девственно чистый блокнот и, согнувшись над столом, абсолютно непрофессионально принялся рисовать лицо мужчины. Что-то не клеилось у него, перо не слушалось, цеплялось за бумагу, словно та была не вощеной, а шершавой, как асфальт. Глеб пыхтел, покусывал кончик языка. Единственное, чего он не делал, так это не слюнил перо и не размазывал кляксы по бумаге.

– Черт, не получается! Стараюсь, стараюсь, а выходит какая-то образина.

– Он был симпатичным?

– Омерзительным, но не до такой же степени!

Генерал зашел за спину Сиверову, но тот взглянул на него недовольно, будто Потапчук пытался подсмотреть какой-то его секрет.

– Генерал, принесите лучше кофе, – зло пробурчал Глеб, – Что-то я сегодня не в форме. Последний раз я рисовал, наверное, классе в шестом.

– Вы рисовали катушку ниток или коробок спичек?

– Я рисовал для души – девочку, которая мне очень нравилась. У нее были такие большие-большие голубые глаза и длинная коса. Их и нарисовал, все остальное не поместилось в альбоме.

Генерал Потапчук поморщился. Подобных излияний от спецагента по кличке Слепой он не ожидал. А Глеб продолжал морщить лоб и упорно скрести золотым пером по бумаге. Каждый штрих для генерала Потапчука отдавался болью, как будто дюбелем предназначенным для бетонной стены, скребли по его сердцу.

«Сейчас погнет перо, испортит. А ручка такая хорошая! Я так люблю ею ставить подписи на всяких документах. Испортит…»

– Не бойтесь, генерал, я подарю вам новую ручку, лишь только вас отправят на пенсию за наши совместные художества.

– Знаете, Глеб Петрович, – обиделся Потапчук, – старая вещь, особенно вечное перо, к которому привыкла рука, всегда предпочтительней новой.

– Не сломаю. Лучше налейте кофе.

Генерал налил вторую чашку кофе. Глеб выпил ее, тяжело вздохнул и вытер крупные капли пота, выступившие на лбу.

– Ну вот, кажется, закончил. Последний штрих.

Сиверов пририсовал плечи, а н? них погоны с тремя большими звездочками. И только после этого повернул рисунок к генералу.

Потапчук наморщил лоб, сузил глаза, вглядываясь в изображение.

– Художник вы, Глеб Петрович, конечно, ни к черту. Но рисунок этот, действительно, денег стоит немалых. Я знаю, с кем вы столкнулись. И самое главное, вы не ошиблись, он действительно полковник.

Глеб хлопнул в ладоши:

– Значит, генерал, я еще кое-что умею в этой жизни!

Не только хорошо стреляю. Я по лицу любого мужчины в штатском могу определить, в каком он звании.

– Этого определили точно! – отчеканил генерал-лейтенант Потапчук.

– И даже глядя на ваше зимнее пальто и на смешную шапку с опущенными ушами, я бы сразу сказал, что у вас звание не ниже генерала.

– Талант – он и есть талант. А вы не пробовали подрабатывать в сатирических журналах? Ваш портрет на карикатуру смахивает.