„Пии-и-и“, — пронзительный крик нужно издавать сжатым горлом, в этом и заключается трудность: достаточно повторить несколько раз, и уже чувствуешь боль. Томаш слышал ястребов в глубине леса. Прилетят они сегодня или нет? Пока вокруг лишь писк комаров, которые всем роем танцуют на островке света — вверх-вниз. „Пии-ии“, — повторил он. Что точно означает на их языке этот сигнал, он не знал. Ясно одно: он выражает тоску, призыв. Ближе. Да, верно. Томаш снова издал клич — в тишине, когда другие птицы уже нашли себе ветки для сна и топорщили перья, он разнесся далеко. И вдруг с нескольких сторон — настойчивый клекот. Значит, прилетели.

Он упивался своим триумфом, хоть и старался держать себя в руках. Ястребы были молодые и еще не научились отличать фальшивый тон. Кроме того, там не было соек, которые своими воплями предупреждают о присутствии человека. Он завабил еще всего один раз — вблизи они все же могли догадаться, что это не совсем то.

Над деревьями один силуэт, второй. Нет, то, что они там летают, еще ничего не значит. Но вот тень мелькнула в ольшанике. Ястреб сел. Куда? Теперь комары на руках и лице Томаша могли быть уверены в своей безопасности — он не двигался. Ястреб клекочет вон с той верхушки, но из-за листвы ничего не видно. Если Томаш сделает несколько шагов, птица наверняка заметит его и улетит так, как ястребы обычно улетают при встрече с человеком — полетом тайны.

Единственный способ — рискнуть и вабить. Забыв, что он — это он, Томаш облекся в душу ястреба — так ему хотелось, чтобы клич получился хорошо. „Пии-ии“. И тот, возбужденный, откликнулся. Он встрепенулся, и этого было достаточно, чтобы Томаш его заметил. Он целился почти вслепую, скорее угадывал, чем видел дымчатое пятно на черном фоне. После выстрела птица взметнулась, сжалась и упала — ударяясь о сучья, пытаясь зацепиться. Томаш бросился к ней, ветки секли его по лицу. Это второй, он убил второго — пело в нем всё. Он застал ястреба лежащим на спине, еще живым. Когти оборонительно торчали. Вместо товарища или матери, чей зов он так явственно слышал, над ним, обессилившим, склонилось огромное существо. Томаш, конечно, оправдывал свой поступок тем, что хищник питался мясом и кровью растерзанных голубей и кур. Он стукнул ястреба прикладом по голове, и золотые глаза закрылись нижними веками. После того как с него снимут шкурку, мясо отдадут Лютне, а набитое паклей чучело некоторое время будет сохранять подобие именно этой, а не иной птицы — пока в нем не заведется моль.

Если Томаша посещали угрызения совести (а это случалось), он говорил себе, что убитое им создание и так умрет, и не все ли равно, немного раньше или немного позже. То, что звери хотят жить, было для него не вполне достаточным основанием — ведь у него была цель: победить, сделать чучело — это казалось более важным. Небо стало темно-синим, когда он вышел из лесу и перешел по мостику через речку. Окна дома светились сквозь кусты, Барбарка готовила ужин. Что она скажет на второго ястреба?

Но в третий раз уже не получилось — стрельба вспугнула птиц. Впоследствии Томаш не раз хвастался умением вабить, пока в одно прекрасное утро (в другое лето), решив проверить свои способности, не издал лишь хрип. У него началась мутация, голос огрубел, и ему уже никогда не удалось извлечь из себя этот резкий звук — нечто среднее между кошачьим мяуканьем и свистом пули.

Барбарка била пана Ромуальда по мордасам, да так, что аж эхо расходилось по саду. "Ты что? Ты что?" — повторял он, отступая. Тактика захвата противника врасплох вообще бывает действенна, здесь же эффект неожиданности был полный. В это воскресное утро, без всяких недоразумений и споров, вдруг: "Свинья! Со старыми бабами ему захотелось! На! На! За все мои обиды! Получай!" Наверное, появление кометы удивило бы пана Ромуальда меньше, чем эта ее выходка. Он мог взять палку и тут же прогнать ее из Боркунов, но вместо этого размякал в неуверенности, не сошла ли она с ума. А она уже убегала по дорожке, заходясь плачем.

Плач был искренним. Что до пощечин, то тут гнев смешивался с расчетом. Барбарка каким-то образом чувствовала, что нужно так, а не иначе, что либо она выиграет всё, либо всё проиграет. Хныкать и дуться по углам было уже бесполезно. Впрочем, расстояние перед прыжком оценивают не с помощью арифметики. Ромуальд был противником, но не только. Ему было хорошо с ней, и она это знала. Прежде всего ему было бы нелегко найти такую хозяйку, как она, следящую за чистотой, порядком, способную ко всякой работе, даже к пахоте — однажды, когда он болел, а батрак разругался и ушел, она одна вспахала почти все поле. Кроме того, она лучше других готовила. Он был уже не юноша, имел свои пристрастия, а любую новую пришлось бы сперва учить. Были у нее и другие причины уверенности в себе.

Этой жизни в глуши им вполне хватало потому, что жили они вместе. Весна и лето проходили быстро, полные множества дел, так что они едва поспевали. Осенью она варила брусничное и яблочное повидло, а когда начинались дожди, садилась за прялку. Прясть Барбарка умела тонко. Лен они выращивали свой, а шерсть покупали у Масюлиса. Из своей пряжи она ткала на кроснах полотно и сукно, стуча зимой (стук раздается, когда двигается челнок) до самых сумерек — вечерами прясть можно почти вслепую, но тканье требует света и большого внимания. Деревянный станок и несколько юбок в сундуке были единственным приданым Барбарки.

Полная трудов неделя завершалась банной церемонией в субботу и ее походом в костел в воскресенье — на бричке или пешком. Ромуальд был не слишком набожен и порой пропускал по нескольку воскресений кряду, предпочитая охоту.

Баню он построил сам, у реки, и построил основательно. Состояла она из двух помещений. В первом он вбил в стену крючки для одежды и даже вытесал лавку, чтобы было удобнее раздеваться и одеваться. Там же он разместил и топку: в нее клали толстые поленья, которые нагревали плоский камень за стеной настолько, что каждый вылитый на него ковшик воды немедленно превращался в клубы пара. Во втором помещении от стены до стены, один над другим, размещались три полка, соединенные друг с другом так, что образовывались ступени. Нет ничего противнее бань, в которых свистит ветер, поэтому щели между бревнами он конопатил мхом каждый год.

Церемония начиналась с того, что Барбарка мыла ему спину Затем он поддавал пару (а любил он очень крепкий) и сразу залезал на верхний полок, ее же обязанностью было поставить перед ним ковшик с холодной водой так, чтобы он мог дотянуться, — если поливать себе голову холодной водой, можно выдержать наверху дольше. Она брала веник из березовых веток и, стоя ниже, охаживала его грудь и живот, а это требует умения: под влиянием пара кожа делается чувствительной, и прикосновение обжигает как каленое железо, нежное прикосновение — хуже, чем удар. В том и заключается искусство, чтобы попеременно прикасаться и хлестать. Ромуальд бранился и ревел: "А-а-а-а! Еще! Еще!", — переворачивался на живот, зачерпывал воду из ковшика и: "Валяй! Еще! А-а-а-а!". Наконец он вскакивал и, красный, как вареный рак, несся во двор, там падал в снег и валялся несколько секунд — ровно столько, чтобы как будто плетью получить, но не почувствовать холода. Вернувшись, он снова забирался на полок, потому что наступал черед Барбарки. Он держал ее там, наверху, так долго, что она стонала; "Ой-ой! Я уже ня магу!" — "Можешь. Повернись". - и хлестал, а она кричала, смеясь: "Ну, хватит уже. Пусти!"