Люк Юхневич, приехавший вчера с Хеленой, подбегает, чтобы сменить Пакенаса, и черные полы раздвигаются над его брючками в темную клетку. От тяжести он склоняет голову набок, гроб накреняется, качается, а он семенит, мешая нести другим. И опять Люк всего лишь смешон — Томаш разочарован. Ну, разве что еще упрям: плаксиво кривится, но несет. Шатыбелко надел темно-синий кафтан, его жена — шелковый платок в черных цветах.

В костеле все сидят на скамьях, Томаш пытается молиться, но его мысли — об уже выкопанной яме. В фамильных могилах остались только два места — для бабушки Миси и дедушки, — поэтому бабку похоронят чуть поодаль. Могильщики наткнулись на корень дуба, обрубили его топором, и теперь светлые пятна этих ран торчат из суглинка. Корни оплетут гроб, может быть, даже проникнут в него, и бабка будет схвачена словно птичьими когтями.

Когда все остальные еще медленно направляются к выходу, он уже протискивается между надгробиями. Да, это здесь. Чтобы похоронить ее возле Сурконтов, пришлось выкопать могилу на самом краю кладбища, а всего в нескольких шагах от нее — размытый дождями, поросший редкими пучками травы холмик доброй знакомой Томаша, Магдалены. Невозможно толком представить себе, что происходит после смерти, но обе они должны каким-то образом встретиться. Каким? Вот они протягивают друг другу руки (отрубленная голова Магдалены уже опять на своем месте) и разражаются слезами: «Ах, зачем мы тревожились — стоило ли? Почему мы не знали друг друга и страдали поодиночке? Жила бы ты у меня, — говорит бабка, — я бы выдала тебя замуж, а ты помогала бы мне — ведь ты смелая. Как плохо, что люди любят друг друга только после смерти! А трудно это — отравиться? Я хотела бы знать». — «Трудно, — вздыхает Магдалена. — Я молилась, чтобы Бог простил меня. Так, стоя на коленях, и проглотила яд, но тут же испугалась и стала звать на помощь». Обе они молоды, бабка — такая, как на своих старых фотографиях, когда носила сильно приталенное платье. И обращаются друг к другу на «ты». «А зачем ты пугала людей?» — спрашивает бабка. Магдалена усмехается. «Отчего же ты спрашиваешь? Теперь ты уже знаешь». — «Да, правда, теперь знаю».

Томаш не верит, что они могут находиться в двух разных мирах, ибо считает невозможным, чтобы Магдалена была осуждена на вечные муки. Осуждены, наверное, только люди, не вызывающие ни в ком сочувствия и любви. И пока другие собираются вокруг свежераскопанной земли, он начинает читать «Радуйся, Мария», стараясь произносить слова с таким рвением, что ногти впиваются в кожу. Он препоручает Магдалену Божьей Матери.

Гроб опускали на ремнях; какое-то мгновение он покачивался, потом зацепился за обрубленный корень и наконец застыл неподвижно. Пока ксендз Монкевич говорил, Томаш заглядывал в яму. Умерших кладут в землю ежедневно, уже сотни и тысячи лет; если бы все они вышли из могил, наверное, набрались бы миллионы, стоящие тесно-тесно — так что яблоку негде упасть. Все живые знают, что умрут. Дедушка говорит, что в гробнице Сурконтов меж цепей его уже поджидают. Они знают это и остаются равнодушными. Конечно, это неизбежно, но ведь они должны кричать, рвать на себе волосы от отчаяния: смерть — сам переход из одной жизни в другую — ужасна. Но нет. Их спокойствие, их «так уж всё устроено» — о чем бы ни шла речь — были для Томаша необъяснимы. Он верил в тайну, которую Бог может открыть людям, если они очень захотят: что смерть необязательна, что всё не так, как они думают. А может, они знают больше, чем показывают, и потому так спокойны? Иными словами, Томаш открывал им кредит, как Люку: если бы тот не скрывал в себе другого, более умного, то нарушал бы весь порядок. Тогда взрослые были бы не более чем смешными переодетыми детьми. То, что кажется простым, не может быть настолько просто.

Когда-нибудь и его, Томаша, опустят в гробу на ремнях. Даже если он станет Папой римским? Да. Но если бы граната тогда взорвалась, он бы не знал, что умирает, проснулся бы и спросил: «Где я?» У глухаря, убитого Ромуальдом, не было времени испугаться. Боже, не дай мне умирать медленно, как бабка!

— Ты брось первым, — вполголоса говорит ему бабушка Мися. Внук — ближайший, а по сути единственный родственник. Он берет желтоватый комок и кидает; тот падает и рассыпается, а по крышке уже стучат другие, и вскоре лопата оставляет на верхней доске узкий холмик песка. Могильщики работают быстро, щели между боками гроба и стенами ямы уже заполнены, еще видно дерево, пропитанное коричневой морилкой, но вскоре — только яркий цвет земли. Если гроб своей закрытостью призывал угадывать его содержимое (ведь тело становилось вещью внутри), то теперь тем более: пустое пространство, немного воздуха, отделенного от всего остального, — кусочек туннеля.

Наверху дубы. Некоторые очень старые — они стояли здесь, когда по дороге ездил Иероним Сурконт. Внизу склона, поросшего короткой густой травой, течет ручей — под мостик и дальше, в Иссу. На противоположном склоне долины — сады и избы. Этот вид означает конец пути. «Табличку обязательно надо заказать», — говорит дедушка. Томаш вставляет: «Нужно написать: вдова повстанца 1863 года». Бабка очень этим гордилась. «Цвяты мы с Томашем посадим», — обещает Антонина.

Келпш берет свой крест с голубцом и ставит на могилу, насыпая и утаптывая вокруг него продолговатый холмик Здесь летописец откладывает перо и пытается представить себе людей, которые посетят это место спустя много-много лет. Кто они? Что их занимает? Их машина блестит внизу, около мостика; они прогуливаются по кладбищу. «Какой забавный старый крест». «Эти деревья надо бы вырубить — зачем они здесь?» Вероятно, они не любят смерти, напоминание о ней унижает их достоинство. Они топают ногой и говорят: «Мы живы». Как бы там ни было, в их груди тоже бьется сердце, порой сходящее с ума от тревоги, а чувство превосходства над ушедшими не дает никакой защиты. Сизый лишайник свешивается с голубца Келпша, от имени не осталось и следа. А облака складываются в пузатые фигуры как тогда, в день похорон.

Этот крик ничем не напоминает звуков, которые способно издавать человеческое горло, и все же Томаш научился подражать ему. Поначалу дело шло трудно, но он наловчился и сам едва верил, что теперь умеет с ними разговаривать. В лесу неподалеку от Боркунов есть заросшая ольшаником низинка, которая весной превращается в озерцо, — там это и происходило. Солнце уже зашло, ольховые верхушки чернели на фоне лимонного неба, час приближался. Перед Томашем была густая стена молодых деревьев, а сам он стоял в вязкой жиже, среди запаха прелых листьев, и с остервенением, но осторожно, избегая резких движений, давил комаров, которые обсели его лицо и шею. Они так упивались кровью, что на ладони оставались красные полосы. Томаш тихо взвел курок берданки, готовясь к выстрелу. Берданка, отнятая на лето у Виктора, как-то приросла к нему. «Зачем она тебе? — спрашивал брата Ромуальд. — Времени у тебя все равно нету, разве ты ходишь с ней? Висит себе на стене, а Томаш пускай поохотится. И Виктор согласился.

Ястребы свили себе гнездо в чаще, куда было трудно пробраться — слишком мокро. Они уже вырастили птенцов, и те целый день кружили высоко в небе, как родители, а вечером все семейство слеталось сюда на ночлег. Позавчера Томаш пробовал подвабить[87]их, и они ответили с трех или четырех сторон. Наверное, секрет заключался в выборе момента, когда в гнезде еще не все, и они созывают друг друга. Их клекот раздавался все ближе, пока наконец Томаш не увидел между листьями распростертые серые крылья, захлопавшие, когда ястреб стал цепляться за тонкую верхушку. Птица не видела стоявшего внизу в полумраке Томаша, звала и ждала ответа. Тогда Томаш потихоньку поднял ружье и нажал на спуск. Падает!!! Он долго искал, уже боялся, что не найдет, — разве только утром, — и вдруг заметил его почти у себя под ногами: серость, чуждая этому покрытому темными зарослями болоту, почти яркая. И эти длинные крылья, и маховые перья, раскрывшиеся, когда Томаш его поднял. Разгибая судорожно сжатые когти, он поранил себе палец. Но один ястреб — это мало, когда он достиг над ними такого превосходства. Томаш выждал день и попробовал еще раз.