— Что? Так быстро? — спросила бабушка Мися.

— Да, не застали Буковского дома, — слукавила Хелена.

Итак, из всего этого вытекало его превосходство и в то же время сообщничество. Увы, к воспоминанию о гневной Барбарке примешивалось еще одно, касавшееся уже только его. Недавно, бродя с берданкой по краю леса, он вылез из чащи в поля деревни Погиры. Старый крестьянин укладывал на телегу снопы, которые молодой подавал ему снизу вилами. При виде Томаша, который вежливо приветствовал его словами: "Padek Devu",[88]то есть "Бог в помощь", — старик прервал работу и, выпрямившись на своем возу, начал осыпать его бранью и потрясать кулаком в лучах солнца. Томаш этого совершенно не ожидал, он едва знал обидчика в лицо, и такая порция ничем не заслуженной ненависти была для него тяжелым потрясением. Если гневом отвечают на гнев, тогда легче, но здесь ярость была ответом на его благожелательность — только потому, что он был паном. Он не знал, куда деваться, и медленно удалялся, чтобы не казалось, будто он убегает. Лицо его пылало от стыда и обиды, а рот (хотя в этом он бы никому не признался) дрожал и кривился.

Что-то во внезапной выходке Барбарки напомнило ему тот день. Все-таки он с Хеленой в бричке — это одно, а Барбарка — другое. Однако на Ромуальда падала ответственность за союз с… — и, неожиданно для Томаша, перед ним упрямо вставал любимый святотатственный Домчо, который несколько раз снился ему под видом Барбарки. "Хороша компания — этот пан Ромуальд, — бабушка Мися особенно подчеркивала слово "пан". — Всяких голодранцев в дом понатащил".

Ромуальд пах табаком и силой. Томаш не хотел его терять. Внезапно он осознал, что на карту поставлены тетерева, ружье — всё, и испугался, что у него хоть на мгновение могли появиться такие мысли. Он выпросил у бабушки Миси обрезки полотна на онучи и прилаживал себе лапти из липового лыка — ведь не пойдут же они на болото в сапогах.

Самогонные аппараты стояли в лесу, в труднодоступном месте, и если бы даже явилась полиция, то лишь затем, чтобы отведать у Бальтазара произведенный в них продукт. Уехала бы она с несколькими бутылями — в благодарность за составление протокола о том, что ничего не обнаружено. Водка нужна была Бальтазару не только для себя (пива ему не хватало) и не только на продажу. С тех пор как лес стала осматривать комиссия, которой он лично всё показывал, между ним и деревенькой Погиры нарастало раздражение. Действительно, после угощения у Сурконта трос чиновников залезали в бричку в веселом расположении духа, с очень красными лицами, по дороге пели, а один чуть не вывалился, и это не осталось незамеченным. В доме лесника они добавили, так что деревьев, наверное, и вправду не видели — только траву. По хорошо обдуманным причинам жители Погир хотели, чтобы лес перешел в собственность государства, хотя тогда исчезли бы и преимущества, то есть возможность время от времени свести дерево, на что Бальтазар закрывал глаза. Никто, кроме Юзефа, точно не знал, как обстоит дело с датой раздела земли между Сурконтом и его дочерью, но люди догадывались, что лес играет здесь важную роль, и размышляли о последствиях того или иного решения для судьбы пастбищ, о которых вели спор с усадьбой. На Бальтазара они злились за то, что тот заодно с Сурконтом, и самогон был нужен, чтобы заткнуть рты самым отчаянным крикунам. К тому же, если бы он не давал им даром, в отместку они могли навести полицию на укрытую в чаще винокурню.

В те дни после мессы мужчины часто собирались кучками у ограды гинского костела и вели разговоры о лесе.

— Сурконт хитер, — говорил молодой Вацконис.

Он уже давно не носил военную гимнастерку; а одевался как Юзеф Черный — в застегнутую под горло куртку из домотканого сукна. Если они с Юзефом встречались, то никогда не подавали виду, что помнят историю с гранатой. Она осталась в прошлом, как в воду канула.

— Он, — язык Вацкониса прошелся по скрученной цигарке, — свою землю никому не отдаст.

Это было сказано равнодушным тоном; ни один мускул на лице парня не дрогнул, ни один взгляд не выдал, что у него на уме. Однако Юзеф знал, что в этих словах кроется насмешка над легковерными.

— Может, теперь и не отдаст, — согласился он. — Ну, так через год отдаст. Или через два.

— А Бальтазар ему помогает.

— Сам на себя веревку вьет.

— То-то и оно. Говорят, Юхневичиха скоро его выгонит.

— Кто говорит?

— А сегодня, на куметыне. Ходила дом ему выбирать. Он сюда, а она в его дом.

Плевок Юзефа означал презрение.

— Батраком у них будет служить? Да нет, он не так глуп.

— А может, не служить?

— Кто его из лесу гонит? Не захочет — ничего ему не сделают. В суд подадут — ну и пусть. Лет на десять волокиты будет.

— Э, Бальтазар — он такой. Боязливый. Шишка упадет — а он в крик, что ему небо на голову валится.

Эх, что может водка с человеком сделать…

Мнение Вацкониса, свидетельствовавшее о том, что людей он оценивал на основании наблюдений, выражало весьма распространенное у погирцев отношение к Бальтазару: много злобы, но много и презрения. Иначе говоря, они считали, что там, где любой другой спокойно пройдет сто шагов, Бальтазар запыхается, бегая кругами и колотя в несуществующие стены. Но он не знал, что его так воспринимают, и что к презрению примешивается жалость. Тюрьма, по которой он метался, была для него реальна, и если бы они попытались объяснить, что все это только иллюзия, он не стал бы и слушать, будучи уверен, что они слепы и ничего не понимают. Он впихивал им водку, чтобы их лица на мгновение прояснялись. Выпивая с ними, он хотел услышать слова похвалы, которые доказали бы ему самому, что "Бальтазар хороший". Никогда прежде, при всех своих внутренних проблемах, он не должен был заботиться о том, как смотрят на него другие. Жилось ему хорошо, некоторые могли ему немного завидовать, но и только. А теперь эта проклятая комиссия и происки усадьбы, да еще — как будто и без того он не был в деревне чужаком — Сурконт несмело упомянул о дочери: одно слово, но этого было достаточно, чтобы предостеречь Бальтазара.

Брага в бочке неутомимо булькает, отблеск костра освещает круглощекое лицо. Вся аппаратура — внизу, в яме, он сидит на краю, за спиной у него темнота, из которой выступают блестящие листья лещины. Почему чья-нибудь рука, взлетев над лесами, закрыв собой звезды, не протянется в эту маленькую точку кружащейся земли? Ее направлял бы лунный свет на Балтийских волнах… Почему она не схватит и не унесет бедного Бальтазара? Куда? Все равно. Например, она могла бы зашвырнуть его в середину оркестра во время концерта в большом городе — падали бы пюпитры, переполох, он ползал бы на четвереньках, неуклюже перебирая ногами в больших башмаках. Наконец, он бы поднялся — шатающийся, всклокоченный.

— Кричи!

И Бальтазар, послушный приказу своего мучителя, обрушил бы на зал признание в тайной болезни, которая точит стольких из нас, рожденных на берегах Иссы.