– Это главная аллея? – осведомилась я наконец.

– Да. Подъездная.

– Не понимаю, зачем тут так темно. Почему бы не устроить несколько фонарей?

– Фонари были, – хмуро ответил мой муж. Я заметила, что чем ближе к цели мы были, тем мрачнее он становился, словно вовсе не радовался, что скоро останется со мной наедине. – Фонари были вдоль всей аллеи, и жизнь здесь когда-то била ключом. Синие год назад разграбили все кованые светильники. Восстановить их мы еще не успели.

Слабые огни засияли в конце аллеи, и я увидела замок. Он был освещен, но сейчас, ночью, в дождь, я никак не могла определить его цвет. К центральному фасаду примыкали большие боковые флигели, образующие одно целое с дворцом. Широкая светлая лестница в несколько ступеней вела к ярко освещенному парадному входу. Свет горел и во многих окнах замка.

– Добро пожаловать, – произнес герцог спокойно, но без особого радушия.

Он помог мне выйти из фиакра. На ступенях крыльца стояли люди. Они кланялись нам, и я поняла, что это слуги. Потом оглянулась вокруг. Клумбы были голы, как это и всегда бывает осенью, и вообще, пространство перед парком было свободно. Уже позади дворца шумели деревья. Лес остался там, откуда мы приехали, а здесь, насколько я могла судить сейчас, все было устроено по версальскому образцу: клумбы, куртины, безупречно правильные стрелы аллей, каменные рамы фонтанов и прудов… Только сейчас все это было мрачно, темно и уныло.

Герцог отдал шляпу и перчатки лакею. Этот же лакей помог мне снять плащ. Я переступила порог и вошла в вестибюль, огромный, но освещенный лишь несколькими тусклыми лампами. Тяжелая хрустальная люстра, как венец, висящая посредине живописного плафона, который покрывал весь потолок, не была зажжена. Пол был устлан разноцветными мраморными плитками, и их оттенки, умело подобранные, сливались в переливчатый рисунок.

Я остановилась, оглядываясь по сторонам.

– Прошу вас! – снова требовательно прозвучал голос герцога.

– Но, сударь, – сказала я, – вы должны понять мое любопытство. Я здесь впервые, и мне хочется все хорошо рассмотреть, а не бежать стремглав туда, куда вы меня зовете.

– У вас еще будет время. Вы приехали сюда надолго. Прошу вас, сударыня, поспешите, мы почти опоздали на ужин.

Настойчивых упоминаний об ужине было уже несколько, и я вдруг поняла, что трапеза в этом доме – ритуал, наверное, почти священный.

– Вы хотите, чтобы я ужинала, даже не сменив одежды, не приведя себя в порядок?

– У нас сейчас нет на это времени. После ужина – пожалуйста.

И он так требовательно протянул мне руку, что я двинулась вперед к лестнице. Широкая, мраморная, она расходилась вверху во все стороны; богатая плафонная роспись и массивные колонны, украшающие балюстраду, создавали ощущение приподнятости. Белый цвет мрамора великолепно подчеркивался красным цветом бархатных драпировок. Я взглянула на стены: они были увешаны живописными полотнами, на которых, по всей вероятности, были изображены представители рода дю Шатлэ прошлых времен. Все это промелькнуло для меня, как в калейдоскопе. Единственное, что я заметила, так это то, что моего мужа в портретном изображении здесь нет, хотя есть множество людей, на которых он поразительно похож. Этот нос, длинный, почти орлиный, был непременным признаком всякого, кто носил имя дю Шатлэ.

Поднявшись по ступенькам, мы повернули налево, быстро прошли через какие-то огромные комнаты, которые я не запомнила.

– Прошу вас, – снова сказал герцог.

Мы были в столовой, которую я сразу же нарекла белой. Здесь было светло, и золотистые свечи с розовыми наконечниками горели в легкой, хрустальной, ажурной люстре. Белая лепка покрывала золоченые балки потолка, придавая столовой торжественность, но еще более праздничной делала ее фарфоровая отделка пилястров, живописные вставки плафонов и драпировки из шелка на окнах. Стены были затянуты белым штофом и покрыты тонкой золоченой резьбой. Огромные венецианские зеркала на стенах тысячу раз повторяли убранство столовой и мою фигуру в белом платье. Дубовый паркет был отполирован до зеркальности.

Длинный овальный стол, застланный безупречно белой, до самого пола, скатертью, был уже сервирован для ужина. Посуда была, как и все здесь, из белого прозрачного фарфора, расписанного диковинными серебристыми цветами. Пылал белоснежный камин. На нем сияли часы, показывающие десять вечера, и горели две свечи в высоких серебряных канделябрах.

Только теперь я увидела сидящую перед камином в кресле женщину.

Ей было, вероятно, лет восемьдесят. Она сидела к нам спиной, держа в руках трость и упирая ее в пол; на ней был огромный пудреный парик, такой, какие носили лет сорок назад, и, по моде того же времени, накрахмаленный чепчик с синими лентами. Несмотря на старость и старомодность, одета она была с чрезвычайной тщательностью: в серо-голубое платье с большими, почти квадратными фижмами, аккуратно завязанную на груди кружевную косынку, туфли с пряжками и белые митенки, открывающие худые, сморщенные пальцы. Я невольно подумала, что, наверное, в кругу маркизы де Помпадур[10]эту женщину нашли бы безупречно одетой.

– Вы опоздали на пять минут, Александр! – хрипло, но внятно изрекла старуха, не оборачиваясь к нам.

Герцог подошел к ней, молча поднес ее старую руку к губам. Старуха каркающим голосом продолжала:

– Я не спрашиваю вас, привезли ли вы свою жену, ибо дух де ла Тремуйлей я чувствую издали. Что бы вы ни говорили, Александр, а я вам еще раз скажу: этот брак не принесет вам счастья, ибо я была против него!

Я было решила, что это, вероятно, какая-то родственница моего мужа, и уже хотела подойти к ней, но, услышав такие слова, замерла на месте. Я никак не ожидала, что вот так, сразу, на меня пойдут в атаку. Герцог ничего не ответил старухе. Тогда я решила взять эту задачу на себя.

– Да будет вам известно, сударыня, – холодно прозвучал мой голос, – что не только вы одна были против этого брака. Я тоже не проявляла особого желания, и хотя господин дю Шатлэ утверждает, что в его силах сделать нашу судьбу счастливой, я скорее разделю ваше мнение насчет того, что, по всей вероятности, этот брак будет несчастлив.

– Э-э! – воскликнула старуха. – Мне известно, откуда вы, дорогая моя, унаследовали свой язычок!

Она поднялась, опираясь на палку, – все еще высокая и способная ходить самостоятельно. Она была не толстой, а скорее сгорбленной. Ее выцветшие глаза впились в меня так пытливо, что я сразу поняла: эта женщина сохранила зрение таким же, как в молодости.

– Отлично, – произнесла она энергично. – Вы хороши собой, моя милая. Но этого недостаточно, явно недостаточно для того, чтобы стать герцогиней дю Шатлэ. Я еще намерена изучить вас.