Назар хмыкнул и ничего не ответил.

* * *

В комнате, где мы работали, в глаза сразу бросилась доска: доктор и психолог активно пользовались ею. Центральная часть поделена вертикальной чертой на две половины, слева толстым черным маркером написано «Норма», справа – «Пат.», что, по всей вероятности, должно было обозначать патологию, то есть любое измененное состояние, либо спровоцированное стрессом и тяжелыми обстоятельствами, либо вызванное химическими агентами, содержащимися в алкоголе, наркотиках и даже в обычных лекарствах. В правой части я увидел «многословие», «укрупнение», «строки», «проекции» и еще какие-то слова. В левой же части находились «лаконичность», «станд. размер», «строки =»… Эти основные слова были написаны крупно и тоже толстым маркером, но рядом с каждым словом более мелко и уже фломастером, причем другого цвета, шли названия пьес Горького. Да, поработали доктор с психологом на славу!

– За основу мы взяли «Дело Артамоновых», – начал объяснять Вилен.

– Почему?

– Потому что в «Записках» воспроизведены впечатления и мысли автора на момент первого прочтения, которое имело место в десятом классе. Если пьесы Владимир перечитывал по второму-третьему разу тогда, когда писал «Записки», то есть в двадцать пять лет, то «Дело Артамоновых» изложено в том, самом первом, восприятии. В «Записках» ничего не сказано о том, что автор перечитывал роман. Кроме того, в начале «Записок» автор указывает, что ему двадцать три года, а далее, когда идет разбор пьес, называет себя двадцатипятилетним. Это может свидетельствовать о том, что первый, так сказать, подход к «Запискам» был осуществлен, но не окончен, после чего последовал перерыв примерно в два года, и Владимир снова взялся за работу.

– Допустим, – согласился я. – И что это означает?

– Ну, – Качурин развел руками, – у нас нет оснований предполагать, что мальчик-десятиклассник злоупотреблял алкоголем. Восприятие текста и впечатления от него наверняка были абсолютно чистыми, трезвыми.

– Согласна, – поддержала его Галия. – Мальчик из такой семьи, где ранняя алкоголизация пресекалась бы на корню, для родителей слишком важна была и их собственная репутация, и их карьера, которые пострадали бы неминуемо, если бы парень попался в школе или еще где-то в нетрезвом состоянии. Скандал, исключение из комсомола – и прощай, престижный институт!

– Кроме того, – невозмутимо продолжал Качурин, – ребенок был болен, постоянно находился дома под присмотром бабушки, его регулярно навещал врач. Я полагаю, что измененное состояние в тот период можно обоснованно исключить. Поэтому мы договорились считать структуру фраз и их размер в отрывке о «Деле Артамоновых» эталонными. Мы исходили из предположения, что автор в двадцать три года дословно перенес на бумагу не только сами впечатления от текста, но и те мысленные формулировки, которые сложились у него в голове в шестнадцать лет. Если бы автор «Записок» считал, что роман нужно перечитать, освежить в памяти и переосмыслить, это нашло бы отражение в рукописи. Но никаких указаний на это мы не нашли.

– Теперь понял, – кивнул я. – И какие выводы у вас получились?

– Одну минутку, – вмешался Вилен, – Эдик забыл упомянуть один важный момент.

Ого! Уже «Эдик». Стало быть, подружились… Ну, или, на худой конец, не разругались, тоже хорошо. Хотя, глядя на угрюмое выражение лица доктора Качурина, мне трудно представить, как с ним можно дружески общаться. С другой стороны, Вилен – психолог, и искать подход к любому человеку, даже с самым сложным характером, он должен, наверное, уметь.

– В отрывке, касающемся «Дела Артамоновых», есть абзацы, в которых изложены соображения автора, явно родившиеся позже, не в десятом классе, то есть не тогда, когда произведение было прочитано. Сам отрывок мы условно разделили на две части: первые впечатления и более поздние соображения. Так вот, эталонными мы договорились считать именно первые впечатления и способ их изложения. Все, что идет после слов «Сейчас, когда мне двадцать три года», мы относим к более позднему осмыслению. В общем…

Вилен сбился, посмотрел на часы и вздохнул:

– Не буду утруждать вас деталями, скоро приедут наши артисты, и если мы с Эдиком начнем подробно излагать, как и что мы тут анализировали, то застрянем до завтра. Но если честно, мы с ним чуть не подрались.

Угрюмое лицо Качурина дрогнуло и чуть смягчилось. Он едва заметно кивнул:

– Так и есть.

– Давай, Вилен, не тяни, – поторопил Назар, – времени и вправду уже не остается.

– Ну, если в двух словах, то автор «Записок» несколько лет попивал, причем довольно прилично. Иногда он делал свои записи на трезвую голову, иногда – с похмелья, иногда – выпивши. Но эпизоды, когда он работал над «Записками» с похмелья, становились все чаще. Сканы рукописей Владимира находятся в трех файлах, в первых двух – размышления несостоявшегося учителя, в третьем – наброски какого-то художественного произведения. Так вот мы с Эдиком уверенно утверждаем, что эти наброски делались уже практически постоянно в нетрезвом виде. Наброски так и остались лишь набросками, а «Записки молодого учителя» не были закончены. Из чего можно сделать предположение, что алкоголизация нарастала, автор бросил свои литературные затеи и в последний год своей жизни пил, не просыхая. Такая интенсивность пьянства в сочетании с имеющейся кардиологической патологией привела к летальному исходу.

– Но я ведь говорил вам: Зинаида после приезда в США сама написала, что Владимир злоупотреблял спиртным. О его пьянстве мы и так знали.

– Вы не поняли, Дик, – покачал головой Вилен. – Из текстов Зинаиды можно было сделать вывод, что ее сын проводил много времени в пьющих компаниях, и в этом не было ничего особенного, если учесть его возраст. В России всегда пили много, и на работе, и вне ее, это был распространенный образ жизни у мужчин всех возрастов. Но Владимир пил не в компаниях. Он пил один. Это совсем другой психологический статус.

– А что с рукописями Зинаиды? – требовательно вопросил я. – Назар сказал, что вы ими интересовались.

Качурин неожиданно оживился, и уже во второй раз за день я заметил, как блеснули его глаза под вялыми полуопущенными веками.

– О, вот это действительно крайне любопытно! – заговорил он. – Могу вам сказать, что осенью семьдесят пятого года интересующая вас особа могла болеть чем угодно, хоть панкреатитом, хоть гонореей. Но сотрясения мозга у нее не было и в помине. Более того, возьму на себя смелость утверждать, что в тот момент она была в превосходной форме: бодра, активна и, как писали в те времена, практически здорова.

Вот и приехали…

* * *

Теплый приятный день неожиданно сменился дождливым ветреным вечером, и когда Семен привез троих артистов, посиделки на террасе пришлось перенести в дом. Качурин, против ожиданий, не уехал, изъявив желание остаться.

– Если вы не возражаете, мы с Виленом еще поработали бы. Днем мы очень торопились и, боюсь, сделали ряд поспешных выводов, – сказал он.