Кивок ― словно шея надломилась, и подбородок бессильно упал на грудь.

― И что ты там делала?

Светка что-то неразборчиво бормочет себе под нос.

― Поднимите ей голову. ― Две волосатые оглобли возникают из-за кулис и берут девушку за виски, бесцеремонно разворачивая. ― И что ты, говоришь, там делала?

― Умирала…

― Умирала? От чего?

― Ни от чего. Умирала…

Пауза. Ответ поставил в тупик даже бывалого интервьюера по ту сторону голубого экрана.

― Ты болела?

Отрицательное движение головой.

― Несчастный случай? Попала в аварию?

― Нет…

― Но тебе было плохо, да? ― Голос не спрашивает, а утверждает. И натыкается на неожиданную преграду.

― Хорошо…

― Тебе было хорошо? ― голос не скрывает удивления.

Кивок.

― Тогда почему же ты умирала?

В ответ ― молчание.

За экраном другой голос, сипловатый и чем-то смутно знакомый, замечает скользящим полушепотом, обращаясь явно не к Светке, а в сторону:

― Может, не в прямом смысле, а? В переносном?

Первый голос, демонстрируя отменную реакцию,

тут же врубается:

― Умирала ― от горя?

Молчание.

― От стыда?

Молчание.

― От любви, от счастья?

Неожиданно впервые за все время разговора Светка сама вскидывает голову, в ее интонациях появляется что-то похожее на жизнь.

― Любовь ― счастье, ― произносит она невыразительным тоном, но остается непонятно: то ли это первое развернутое сообщение, то ли просто эхо последнего вопроса.

Видимо, сомнение возникает не только у меня. Задающий вопросы обращается в сторону, к тому, кто подкинул идею насчет переносного смысла, и вполголоса разъясняет:

― Она сейчас загружена, сознание сужено, как тонкий лучик в темноте. Ей легко даются лишь простые ассоциации. Что называется, первого круга. Нам это на руку, мы можем многое узнать. Лобовыми вопросами, знаете, как при игре в шарады. — И снова направляет скальпель голоса на пациентку: ― Любовь ― это счастье, полностью с тобой согласен. Ты в Москве кого-то любила?

Тут снова возникает второй голос.

― Черт! ― погромыхивает он, явственно сдерживая отрицательные эмоции. ― Черт, ерунда какая-то. Любили друг друга, зачем тогда умирать?

― Погодите, ― отмахивается первый голос с досадой. ― Примитивные подходы здесь не годятся: обстоятельства бывают самые разные. ― И в подтверждение режет следующим вопросом:

― Он был женат?

― Да…

― Видите! ― торжествующе ― за кадр. И участливо ― Светке: ― Он был намного тебя старше?

― Да…

― А чем он занимался?

― Убивал меня…

За мерцающим экраном, на котором сгорбилась неподвижная фигура девушки, возникает не пауза даже, а долгая тишина. Первым срывается вопросом нетерпеливо рокочущий голос, и я наконец признаю в нем моего нового друга и клиента Петра Борисыча Панича:

― За что убивал-то?

― Любил…

― Кого? Тебя?

― Меня…

― Убивал, потому что любил?

— Да!

После чего в глубине заэкранья возникает короткая, но бурная перепалка.

― Бред! Бред! ― горячится Панич. ― Она просто бредит ― и все!

Ему возражают сдержанно, но твердо:

― Па-а-прошу больше не вмешиваться! Мы с вами в медучреждении!

― Как не вмешиваться?! Как ― не вмешиваться? Вы ее что, не можете привести в адекватное состояние?

― Адекватное состояние? ― это уже говорится с нескрываемой язвительностью. ― Она больна! Душевно больна. Вы вообще представляете, что такое ― душевнобольной? Ее вчера из петли вынули! То, что вы видите, это и есть, к вашему сведению, адекватное состояние! Адекватное заболеванию, ясно?

― Ну тогда… Тогда… Я ничего не понимаю… ― Панич растерян.

А его оппонент стремительно занимает господствующие высоты:

― Зато я понимаю. Продолжим. Света, а как его звали?

― Кого?

― Того, который тебя любил? И э… убивал?

― Не знаю…

― Бред, я же говорю ― бред! ― сквозь сжатые эу-бы выпихивает из себя невидимый миру Панич. — Лучше сразу спросите ее про Марту. И если она ничего…

― Успокойтесь, ― обрывают его. ― Я же просил вас не вмешиваться! ― И вновь к Светке: ― Он что, не называл своего имени?

Молчание.

Но пытливый ум психиатра не знает покоя.

― Он назывался не своим именем?

― Да.

― Каким? ― в голосе заметно скромное торжество профессионала.

― Разными…

― К чертовой матери! ― уже не говорит, а шипит откуда-то из-за правой нижней рамки экрана Панич. ― Вы что, не видите, какую околесицу она несет? Спрашивайте про Марту!

― Хорошо. ― Доктор выкидывает белый флаг. — Хорошо. Как пожелаете. Ты в Москве жила одна?

― Одна…

― А разве не с Мартой?

― С Мартой…

― Так одна или с Мартой?

― Одна… С Мартой…

― А чем занималась Марта?

― Она умирала…

Остальные записанные на пленку беседы почти ничего к сказанному не прибавляли. Дополнительно из них можно было узнать разве что Светкина подруга Марта тоже любила. И тоже была любима. Человеком без имени, а вернее, с разными именами, основное занятие которого состояло в том, чтобы убивать Марту.

Здесь круг замыкался.

Я был безусловно согласен с Паничем: все это выглядело полнейшим бредом, причем в самом что ни на есть прямом смысле. Но нельзя было не согласиться и с психиатром: поскольку Марта и Светка начинали свою московскую карьеру с помощью Нинель и ее благонравного отчима, в дебрях этого бреда могла таиться отгадка многих мудреных загадок. Вот только дебри покуда выглядели непролазными.