– Ты моя! – сказал Сырец и прислушался, в комнате приглушенно звучали голоса из телевизора.

– Твоя, – согласилась Тамара, продолжая смотреть на него восхищенным взглядом. Сырец смутился. Он посмотрел в окно, лишь бы не видеть влюбленных глаз Тамары. В тот миг, когда она вспомнила его, откликнувшись на огненные ласки, он ее разлюбил. В ее покорности было что-то предательское, то, чего он всегда боялся в женщинах. Но уступать Тамару Сырец никому не хотел, даже двоюродному брату.

– Завтра приду за тобой! – сказал он и вышел за дверь, отметив на прощанье, что в квартире царит глухая и безоговорочная тишина.

Уже на улице Сырец понял, что не любит Тамару, она ему не нужна. Он никогда не сможет ее простить, в одной постели с ними всегда будет лежать Аркаша Лащ.

* * *

Родители оказались живы. Подспудно Володя не ожидал увидеть их, он думал, что их давно нет на этом свете, но дверь открыла Ханна. И снова тоскливо заныло сердце Сырца, подталкиваемое забытыми детскими обидами. Не было любви в глазах матери. Не было.

– Это я! – сказал Володя и прошел в кухню. Соломон Сырец сидел в углу – старый сгорбленный человек, изнуренный молитвами и тоскливым ожиданием смерти. Отец взглянул на сына пустыми глазами. Володя усмехнулся – родители не ждали его. Они давно простились с ним.

– Отец, ты не рад? – сказал Сырец в пустоту. Ответа не последовало. Его затрясло. Он не мог требовать любви от них. Это было выше его сил. Нельзя заставить любить. Родители не понимали собственного сына с момента его рождения. Можно не понимать, не принимать, не хотеть, но при этом любить. Сырец долго молчал, подыскивая подходящие слова, затем негромко произнес: «Я не буду вам в тягость. Я обойдусь!». Они молчали. Вместе с родителями молчал брат Яков, он был заодно с ними. Брат отторгал брата. Повисла напряженная тишина. Сын тяготил родителей своим неожиданным присутствием. Он появился внезапно и стремительно, и, как водится, без приглашения, но он всегда приходил вопреки чужим желаниям, приходил в тот момент, когда его не ждали.

Сырец огляделся по сторонам. В углу кухни притулилась маленькая печка, когда-то давно в ней делали мацу на продажу. У отца было много знакомых евреев, ведь Соломон работал на еврейском кладбище. Отец выковал специальную машинку по своему проекту. И дело пошло. Пекли тайно, прячась, страшась мысли, что откуда ни возьмись нагрянут органы и всех посадят, включая малолетних детей. Печь мацу было весело, все сновали по дому, готовясь к важной процедуре, сообща собирали посуду и замешивали и раскатывали тесто из муки и воды. Потом Ханна стояла у плиты, а дети подхватывали горячие лепешки и раскладывали в аккуратные стопки. Может быть, благодаря маце из детства Володя Сырец выжил в северной колонии, ведь именно тогда он полюбил работать с тестом. Маленькая монополия процветала, но однажды пришел фининспектор и конфисковал самодельную машинку. Кто-то из евреев написал донос на Соломона. Отца не арестовали. Помогла инвалидность. Так закончилась славная эпопея по выпечке мацы.

Сырец заплакал. Слезы текли из него, как вода из переполнившегося сосуда. Ему казалось, что когда-то его самого насильно наполнили слезами и заставили носить тяжкий груз по дорогам жизни. И настал момент, когда он спокойно может вылить невыносимую ношу на печальные души родителей. Он словно говорил им своими слезами: я не виноват, что пришел к вам нечаянно, вы не ждали меня, но я есть, я рядом, я жив и существую. Но его слезы остались незамеченными. В Ленинграде часто бывают наводнения. Люди привыкают к воде. Родители безмолвно переглядывались, ожидая, когда он уйдет. Сырец не выдержал. Он ушел из дома навсегда. В тот день он дал себе слово, что никогда не попросит помощи у родителей, не станет искать у них пристанища, не придет за добрым словом. Пусть все будет, как есть. Он проживет без любви. Все люди хотят любви, а ему она не нужна. Он останется независимым. Его чувства будут принадлежать только ему. И он пошел по улице Бабушкина. Где-то неподалеку его ждала Александровская ферма, там прошло детство Сырца. Он начнет свою жизнь оттуда, с нуля, с самого начала. Сырец долго сидел на старых развалинах на еврейском кладбище. Грот глубоко завалился, где-то внизу журчал ручеек, кладбищенская вода шумно и весело плескалась, напоминая печальному скитальцу о быстротечности жизни. На кладбище повсюду виднелись свежие могилы, многие были подзахоронены. Володя с грустью подумал, что уже никто и никогда не узнает, кто там лежит внизу, в первом слое, но им все равно, а живым и подавно. Сырец легко вскочил на ноги и так же легко забыл о своей грусти. Он хотел жить. Ему нужно было жить. Без любви жить трудно, но возможно.

* * *

На другой стороне Александровской фермы уютными огоньками светилось местное автохозяйство. Володя заглянул в окно, за столами унылыми раскоряками сидели конторские работники. Рабочий день был в разгаре. Ноябрьские вечера в Ленинграде темные и ранние.

– Вам рабочая сила случайно не требуется? – сказал Сырец вместо приветствия, входя в небольшую контору. В помещении слишком яркие лампы, он зажмурился от ослепительного света. Его долго и внимательно рассматривали, словно он явился в автохозяйство прямо с еврейского кладбища. Сырец кивнул, мол, правильно, только что наведался туда, но там невесело, у вас лучше. Нахальный вид пришельца с того света понравился работникам конторы. Но для начала ему предложили самую грязную работу и низкое жалованье, не рассчитывая на успех, до него никто не соглашался на эти условия. Но Володя с радостью взялся за дело. Там видно будет. Со справкой из колонии мало куда примут, а в автохозяйстве он приживется, правда, придется помучиться.

И Сырец принялся осваивать новую профессию. Он снял комнату неподалеку от старого пепелища, родные места, раздавленные гусеницами старого трактора, напоминали Сырцу солнечные дни далекого детства. В тех днях отец был моложе и мудрее, чем сейчас, а Ханна – добрее и терпимее. Все изменилось с тех пор. Родителей не выбирают. Сырец не мучился вопросом, куда привести Тамару: был уверен, что она пойдет за ним на край света. И Тамара пошла, безропотно и покорно поблескивая восхищенными глазами. Она легко оставила Аркадия, словно и не была его женой, не стояла с ним под руку в ЗАГСе, не обменивалась кольцами в присутствии гостей и родственников. Тамара скинула одну брачную шкурку, а взамен обзавелась другой – более надежной, как ей казалось в те первые ночи, когда они с Сырцом свивались телами в один горячий плотный узел. Сырец утолял тоску, ему хотелось любви, но она ускользала от него, предлагая вместо себя другие чувства. В них было много чего намешано, но не было любви, и он набрасывался на Тамару, сжигая ее страсть в котле собственных кипящих желаний. Она никак не могла понять, что это с ним творится, что им руководит – неутолимая страсть или обида вперемешку с местью. Но Сырец не ревновал Тамару. Больше того, он понял, что Тамара и Аркаша его не предавали. Не было с их стороны предательства, не было. Нельзя во всем видеть измену, есть жизнь, есть сиюминутные желания, есть потребности, точно такие же, как есть и пить. И как легко утонуть во всем этом, идя на поводу у собственных амбиций. Они не понимали сути предательства, когда предавали, – оба слишком просты и незатейливы для больших чувств. От осознания собственного превосходства Сырцу стало легче жить и дышать. Он не мог как следует вдохнуть воздух в легкие с той минуты, когда услышал от Тамары, что она замужем. Получив желанную женщину в собственность, Сырец заставил себя принять ситуацию. Он мог спокойно разговаривать с братом, подолгу терпел его присутствие. Тамара сначала стеснялась, затем освоилась, и взяла нужную ноту в общении с мужчинами. Аркаша стал для нее родственником со стороны мужа. Она часто просила его помочь по хозяйству. Сырец усмехался, глядя на них, когда они волокли на пятый этаж «хрущевки» какой-нибудь холодильник или телевизор из Аркашиной квартиры – Тамара любила устраиваться с комфортом. Почти вся мебель переехала следом за ней. Однажды она спросила его: «Почему ты не прогонишь Аркашу?».