Джереми плотнее заворачивает их обоих в одеяло, сбрасывает бретельку мокрого купальника с плеча Гейл и тянет его вниз, освобождая высокую грудь от липнущей к ней ткани. Он чувствует «гусиную кожу», такую же твердую, как соски, и стягивает купальник с бедер жены, через маленькие ступни, а потом и сам снимает плавки.

Гейл раскрывает объятия и подвигается, опрокидывает его на себя. Холодный ветер и сгущающаяся тьма вдруг становятся далекими, забываются в тепле соединения тел и душ. Бремен движется медленно, очень медленно и чувствует, как его мысли и ощущения – а потом только ощущения – передаются Гейл, а поднимающийся ветер и усиливающийся прибой словно подхватывают их и несут к некой быстро удаляющейся сути вещей.

Они долго не размыкают объятий, вновь обретая друг друга в возвращающемся восприятии внешнего мира, в легких прикосновениях, а затем в телепатическом контакте, который снова структурирован языком после бессловесного урагана чувств, для которого слова были не нужны.

Вот почему я хочу жить. – Мысленная связь с Гейл слаба и уязвима.

Джереми чувствует, как в нем поднимается вихрь гнева и страха, почти такой же мощный, как вихрь страсти несколько секунд назад.

Ты будешь жить. Ты будешь жить.

Обещаешь? – Интонация у Гейл шутливая, но за показной беззаботностью ее муж видит «страх перед темнотой под кроватью».

Обещаю, – посылает он ответ. – Клянусь. – Прижимает жену к себе, пытаясь остаться в ее сознании, но чувствует, что связь медленно угасает и он ничего не может с этим поделать. Джереми обнимает ее так крепко, что у нее перехватывает дыхание. Клянусь, Гейл, – повторяет он. – Обещаю. Обещаю тебе, Гейл.

Она кладет холодные ладони ему на плечи, утыкается лицом в его соленую от морских брызг шею и вздыхает, засыпая.

Через мгновение Джереми осторожно поворачивается на правый бок, чтобы можно было обнимать любимую, не разбудив. Ветер с невидимого в темноте океана стал по-осеннему холодным, звезды на небе почти не мигают, как зимой, и Бремен плотнее заворачивается в одеяло и еще крепче прижимает к себе Гейл, согревая их обоих теплом своего тела и силой своей воли.

Я обещаю, – повторяет он. – Обещаю тебе.

Бремен проснулся поздно утром, когда солнце уже высоко поднялось. Кожа его была очень горячей. Гравий обжигал ладони и предплечья. Губы обветрились и напоминали шероховатый пергамент. Кровь запеклась на бедре и стекла на камни, свернувшись в коричневую липкую пасту, так что рваные джинсы пришлось отдирать от крыши. Но по крайней мере раны перестали кровоточить.

Хромая, Джереми преодолел двадцать футов до дыры в крыше, хотя ему дважды пришлось присесть и подождать, пока пройдут головокружение и тошнота. Солнце палило нещадно.

Шланг по-прежнему был опущен в темную дыру, в которой клубился холодный воздух, но вода из наконечника уже не капала. Свет в «холодильнике» был выключен. Бремен поднял шланг и посмотрел на резервуар объемом полторы тысячи галлонов, размышляя, действительно ли тот пуст. Потом пожал плечами и потащил шланг к южному краю крыши, собираясь использовать его как веревку для спуска.

Боль при приземлении была такой сильной, что Джереми пришлось несколько минут сидеть под душем на плите из песчаника, опустив голову между коленей. Потом он заставил себя встать и пуститься в долгий путь до гасиенды.

Мертвый ротвейлер за углом холодильника уже раздулся от полуденной жары. Глаза трупа облепили мухи. Три оставшиеся собаки не сдвинулись с места и не зарычали на ковылявшего мимо них Бремена, а просто провожали его тревожными взглядами, пока он шел по дороге к главному дому.

Джереми разрезал и содрал с себя джинсы, промыл раны на бедре и на боку, а потом долго, с наслаждением стоял под душем. Он продезинфицировал раны – едва не лишившись чувств, когда обрабатывал бедро, – нашел «Тайленол» с кодеином в аптечке миз Морган и, поколебавшись, сунул бутылочку в карман рубашки. В открытом оружейном сейфе в спальне взял ружье и пистолет, зарядил их, а потом, хромая, пошел к флигелю за одеждой. Все это заняло у него почти час.

Ранним вечером Бремен вернулся к «холодильнику». Увидев дуло ружья, собаки заскулили и отскочили назад, насколько им позволяли поводки. Бремен поставил большую миску воды, принесенную из флигеля, и самая старая сука, Летиция, подползла к ней на брюхе и стала благодарно лакать. Два других ротвейлера последовали ее примеру.

Джереми повернулся спиной к собакам и открыл кодовый замок. Цепь соскользнула на землю.

Дверь не открылась – заклинило. Бремен поддел ее монтировкой, которую принес из флигеля, распахнул, помогая себе дулом ружья, и отступил на шаг. Из проема вырвался холодный воздух, сразу же превратившийся в туман на сорокаградусной жаре. Мужчина присел, снял ружье с предохранителя и положил палец на спусковой крючок. Край льда светился почти в трех футах от уровня пола.

Внутри никого не было видно. Звуков тоже не было, если не считать чавканья ротвейлеров, допивавших остатки воды, мычания коров, возвращавшихся с нижнего пастбища, и тарахтенья вспомогательного генератора позади «холодильника».

Бремен выждал еще минуты три, а потом вошел, пригнулся и, скользя по ледяной горке, подался влево. Ожидая, пока глаза привыкнут к темноте, он размахивал перед собой ружьем. Через секунду Джереми опустил оружие и выпрямился. Вокруг клубился пар от его дыхания. Вскоре он медленно двинулся вперед.

В средних рядах почти все туши сорвались с крюков – под напором воды сверху или безумия и ярости снизу. Теперь они стояли – говяжьи туши и тела людей – внутри сталагмитов из бугристого льда. Похоже, сюда вылились все полторы тысячи галлонов воды из бака. Бремен пробирался среди сине-зеленых ледяных торосов, каждый раз выбирая место, куда поставить ногу – чтобы не поскользнуться и не наступить на трупы со вспоротыми животами, превратившиеся в жуткие ледяные призраки.

Миз Морган он нашел прямо под дырой в крыше, куда сквозь пар и тающие сталактиты проникал солнечный свет. Здесь ледяной холм достигал высоты трех с половиной футов, и тела женщины и двух собак в толще льда были похожи на какой-то бледный трехголовый замороженный овощ. Лицо Файетт находилось сверху, так близко, что один широко раскрытый голубой глаз выступал над гладкой поверхностью. Руки со скрюченными, как когти, пальцами тоже торчали из ледяного холма, словно две грубые скульптуры, ожидающие окончательной отделки.

Рот миз Морган был широко открыт, замерзшие вихри последних вздохов затвердевшим водопадом соединяли ее с окружающим морем холода, и на одно безумное мгновение Бремену показалось, что именно она, эта женщина, извергла из себя весь этот отвратительный лед – настолько совершенной была эта жуткая картина.

Казалось, собаки составляют единое целое с хозяйкой, сплетенные под ее бедрами в вихрь замерзшей плоти. Дробовик торчал во льду из живота одного из ротвейлеров, как карикатура на эрекцию.