У Папо редко бывали срывы – только когда вставал какой-нибудь необычайно острый для хиллбилли вопрос. Какой ценой мать должна искупить свои ошибки? Где грань между чувством вины и сочувствием?

У всех нас были свои соображения по этому поводу. Дядюшке Джимми претила сама мысль о том, чтобы возложить вину за мамины поступки на Папо. «Никто ее не подводил. Что бы у нее ни случилось, сама во всем виновата». Тетушка Ви разделяла его точку зрения. Да и как иначе? Она была всего на девятнадцать месяцев младше матери, тоже натерпелась в детстве от родителей, наделала своих ошибок, но все-таки взяла себя в руки. Если удалось ей – то удастся и Бев. А вот Линдси ей сочувствовала, хотя и считала, что пора бы матери не искать оправданий, а брать на себя ответственность за поступки.

Сам же я испытывал смешанные чувства. Какую бы значимую роль Папо и Мамо ни сыграли в моей жизни, их вечные скандалы и алкоголизм наверняка не лучшим образом сказались на психике дочери. Даже детьми мать с тетушкой Ви реагировали на семейные драмы по-разному. Если тетушка Ви умоляла родителей успокоиться или отвлекала их, принимая удар на себя, то мать пряталась, убегала или просто падала на пол, затыкая уши. Ей приходилось тяжелее, чем брату или сестре. В каком-то смысле наша мать проиграла борьбу со статистикой. Хорошо еще, что только она одна.

Одно я знаю наверняка: наша мать вовсе не злодейка. Она любит меня и Линдси, всеми силами пытается быть хорошей. Иногда ей это удается, иногда не очень. Она пыталась обрести счастье и в любви, и на работе, но слишком часто слушала бесов в своей голове. Однако все упреки в ее адрес совершенно заслужены. Никакие трагедии в детстве никому – ни мне, ни Линдси, ни тетушке Ви, ни матери – не дают карт-бланша на дикие выходки.

Мать всю жизнь вызывала у меня необычайно яркие эмоции. В детстве я так сильно ее обожал, что, когда кто-то из одноклассников высмеял ее зонтик, я с размаху ударил приятеля кулаком в лицо. Потом возненавидел ее, когда она подсела на наркотики; порой даже мечтал, чтобы она приняла слишком большую дозу и наконец избавила нас с сестрой от мучений. А когда она после очередного развода рыдала в подушку, я бесился от такой злости, что готов был убивать.

Незадолго до окончания университета мне позвонила Линдси и сказала, что мать подсела на новый наркотик – героин, но согласна снова пройти реабилитацию. Я уже сбился со счета, сколько раз она отправлялась на лечение и сколько ночей провела в больнице, едва очухавшись от очередной дозы. Поэтому удивляться или тревожиться я не стал, хотя слово «героин» прозвучало как удар хлыста – в мире наркоты он вроде дерби в Кентукки[74]. Услыхав о ее новых предпочтениях, я словно воочию увидел тучу, которая много недель нависала у меня над головой. Наверное, в тот день я окончательно потерял веру в мать.

И тогда впервые я испытал не любовь, не ненависть и не ярость, а страх. Страх за нее. И за Линдси, которой вновь придется решать мамины проблемы, потому что я живу на другом конце страны. А больше всего – страх за себя: вдруг и меня ждет та же проклятая участь? Через несколько месяцев я должен был получить диплом Йельского университета и ощутить себя повелителем мира. Вместо этого я удивлялся, что вообще здесь делаю: неужели люди вроде меня и впрямь способны добиться чего-то стоящего?

Когда мы с Юшей окончили учебу, на вручение диплома приехало восемнадцать человек, включая Дениз и Гейл, дочерей бабушкиных братьев. Приехали и родители Юши, а также ее родной дядя. Замечательные люди, хоть и не такие шумные, как мы. Впервые наши семьи встретились и даже нашли общий язык (хоть Дениз весьма колко отозвалась об «искусстве» в том музее, где мы побывали всей компанией!).

Мамина война с наркотиками завершилась как всегда – хрупким перемирием. На выпускной она не приехала, но с героином к тому времени завязала, так что все было хорошо. В самом начале церемонии выступила судья Соня Сотомайор, заявив, что никогда нельзя сомневаться в своем выборе. Наверное, она говорила о карьере, однако я увидел в ее словах более глубокий смысл. В Йеле меня научили многому. Не только праву – но и тому, что этот мир всегда будет для меня немного чужим. А еще что быть хиллбилли – значит порой не видеть разницы между войной и любовью. И именно это смущало меня сильнее всего.

Лучше всего я помню тех чертовых пауков. Гигантских, вроде тарантулов. Я подошел к стойке администратора в грязном придорожном отеле. Женщина по ту сторону толстого стекла, разумеется, не имела никакого представления о гостиничном сервисе. В свете уличной лампы блестела паутина, клочьями свисавшая с самодельного навеса от солнца, который обещал вот-вот рухнуть на голову. И на каждой нити сидел жирный паук. Складывалось впечатление, что, если отвести от этих тварей взгляд, одна из них прыгнет мне в лицо и высосет всю кровь.

Я чувствовал себя не в своей тарелке. Всю жизнь я потратил на то, чтобы избегать подобных мест; из родного города я бежал именно от такой беспроглядной нищеты. На дворе стояла поздняя ночь. В свете уличного фонаря я видел на парковке мужчину – тот полулежал у себя в грузовике, свесив ноги из распахнутой двери, а в руке у него торчала игла для подкожных инъекций. Мне, наверное, стоило ужаснуться. Да, таков Мидлтаун. Двумя неделями ранее неподалеку, возле автомойки, нашли в машине женщину без сознания; на пассажирском сиденье у нее лежал пакетик героина с ложкой, а рядом валялся шприц.

Администратор отеля представляла собой жалкое зрелище. Вряд ли ей было больше сорока, но все в ее облике – от жирных седых волос до беззубого рта и хмурого взгляда, тяжелого, словно мельничный жернов – кричало о грузе прожитых лет. Ей выпала тяжелая жизнь. Голосом очень высоким, как у ребенка, говорила она тихо и неразборчиво, а еще очень-очень грустно.

Я дал ей кредитку, и она опешила, явно не зная, что делать с куском пластика. «Обычно люди платят наличными», – пояснила она. Я напомнил: «Я вас по телефону предупреждал, что расплачусь картой. Впрочем, если есть проблема, могу дойти до банкомата». «Ох, простите, я, наверное, забыла. Все нормально, у нас где-то была эта штуковина…» Она достала древний-древний терминал, еще из тех, что печатали чек на желтой бумаге. Когда я забрал карточку, женщина скорбно посмотрела на меня, словно узник, осужденный на пожизненное, и сказала: «Приятного вам отдыха». Накануне, во время телефонного разговора, я предупреждал ее, что комната не для меня, а для моей матери, оставшейся без дома.

Я только что окончил Йельскую школу права, публиковался в престижнейшем юридическом журнале и вступил в коллегию адвокатов. За пару месяцев до этого мы с Юшей поженились. На празднество в восточном Кентукки собралась вся моя семья. Фамилию сменили мы оба, став четой Вэнсов. Так я наконец обрел то же имя, что и близкие мне люди. У меня была хорошая работа, новый дом, любимая жена и счастливая жизнь в чудесном городе Цинциннати. Мы с Юшей переехали туда ради стажировки, а потом решили там обосноваться, построили дом и обзавелись парочкой собак. Получилось! Я осуществил «американскую мечту»!