видно и взрослых совсем мало. Миша сдержанно здоровается с парнями; наверное, одноклассники его или просто знакомые. Работает билетная касса, но в зал ещё не впускают. На меня никто не пялится, лишь мельком озирают, как всякого новенького.

— А какие у нас места, погляди в билетах? — прошу я брата.

— Какие места? — недоумевает он. — Где сядем.

И точно. Когда распахиваются дверные створки и мы пробираемся сквозь живую запруду безбилетников, сдерживаемых билетёршей, мне становится понятно, что вопрос мой насчёт мест был совершенно напрасным. В помещении шагов на тридцать в длину, при свете единственной лампочки, никаких тебе не видно сидений с подлокотниками, привычных городскому зрителю. Тут одни деревянные лавки и то без спинок. Но народ занимает, похоже, свои насиженные позиции, и если кто ошибся лавкой, то ему тут же, с помощью подзатыльника или тычка в бок, объясняют, что он заблудился или что-то перепутал.

Я иду за Мишей на предпоследний ряд. Наверное, на последнем будут сидеть самые важные особы, но пока он пустует.

От глиняного пола, спрыснутого водой, остро пахнет мокрой пылью. Почти все лавки уже заполнены, и тут кучей малой повалила безбилетная малышня. Она рассаживается впереди прямо на полу и лепится вдоль стены по проходу. Кто-то окликает приятеля, кто-то кому-то не очень вежливо советует снять картуз. Всё близкие сердцу картинки. И даже слова о самом важном из искусств прочитываются на красном полотне поверх экрана.

Лампочка под крики, вздохи и посвист меркнет. Из одинокого окошка над нашими головами властный луч кидает на экран чёрно-белую рубиновую звезду. Хроника покатила свои комбайны, плотинные воды, потоки стали или чугуна… Значит, кинопроектор у них всего один, будут перерывы между частями, томительные ожидания при включённом свете, которые даже скучный фильм способны превратить в желанный. Будут судорожные зевки, рожицы, щелбаны, галдёж, будут обрывы ленты или перепутанные части, дружный топот, свист, лузг семечек или чья-то папиросная затяжка исподтишка, не раз и не два громко окликнут всегдашнего друга-сапожника. То есть будет всё, как оно и должно быть в нашем родненьком кино, стрекочущем ежедневно от Чукотки до Мардаровки, от Москвы до самых важных, знающих себе цену окраин.

Всё! Бурная, восторженная увертюра отошла. Мы молча переглядываемся с Мишей. Хронику отсидели, не шелохнувшись, как солдаты не шелохнутся у входа в Мавзолей. Миша вообще, мне кажется, кино смотрит, будто делает важную работу. В этом мы с ним, пожалуй, похожи. Я тоже не привык в кино озорничать, а уж тем более здесь, где за мной, должно быть, приглядывают разные ревнивые глаза. На лавке без спинки, к тому же, не развалишься, и мы сидим, как две свечки: позвоночники прямые, подбородки приподняты. Я почти не дышу. Вот-вот ведь начнётся.

Полетели титры… Бабочкин… Чапаева играет Борис Бабочкин, надо мне запомнить это имя, хотя всё равно почти сразу забуду, что Чапаева кто-то играет. Нет, Чапаев, которого я вижу, это и есть сам Чапаев, никто другой, что бы там ни доказывали титры… Вот зазвенели от леса бубенцы его тачанки. Вот он взмыл с сиденья, брови его сокольи гневно собрались к переносью. И голос его сдавленно-звонкий, негодующий, даже с издёвкой: «Стой! Куда?..» И отвечает ему не кто-нибудь, а главный трус и мародёр, который потом затеет бунт в эскадроне Жукова, высокий, носатый, с черными разбойничьими глазами: «Василий Иваныч, чехи с хутора выбили…» — «Чехи? А винтовка твоя где?» Пристыженные бойцы назад помчались, стараясь не отстать от тачанки. И тут же сшибают чехов с моста. И тут же ивановские ткачи с Фурмановым идут на подмогу, и Петька тут же с Анкой знакомится… С первых же минут все сошлись вместе, все самые заметные лица вышли из толпы и повели нас за собой, и полетела картина, и я уже забыл про всё на свете, про Мишу, сидящего рядом, про Мардаровку забыл, — только Чапаев передо мной, друзья его, враги, глаза его ясные, лоб чистый, брови его стремительные, усы, крепко закрученные, лицо прекрасное… Нет, нет у меня слов таких, чтобы передать, как я люблю Чапаева. И когда он смеётся, когда негодует, и даже когда табуретом грохает об пол, и даже когда в припадке ярости швыряет шинель с плеч, рвёт на себе ворот гимнастерки… Во всём я его люблю: в том, как он вкусно яблоко надкусывает, как сошвыривает со стола картофелины, изображая атаку, люблю изгиб его брови, напряжение складок на лбу. И, конечно, люблю, когда поёт он, — ведь какой особый голос у него: высокий, чистый, с гибкими горловыми переливами. Он и говорит-то, как песню выпевает:

«А-а, вы здесь, голубчики? Жаловаться пришли, подлецы?»

«И ты с ними? Гнилую интеллигенцию поддерживаешь?»

«Я вам где командир?

Только в строю.

А на воле я вам товарищ.

Ты приходи ко мне

в полночь — заполночь,

я чай пью, садись чай пить…»

Да, он не говорит — он поёт. Весь Чапаев — песня: то стремительная, восторженная, то весело-лукавая, то горемычная, ранящая прямо в душу.

Но вот уже «психическая» началась под барабанный бой, вот уже каппелевцы дрогнули, вот пулемёт Анки захлебнулся. Вот уже казаки покатили пыльной лавой… Да знаю же я, прекрасно знаю, что дальше будет. Но почему дыхание перехватывает, почему сердце обречённо сжимается?.. Казаки свистят, улюлюкают, вот-вот затопчут красных… Мы все точно окаменели, никто не шелохнётся на лавках.

И тут пустой светлый холм вырастает во весь экран. И взрыдывает, сметая свист и улюлюканье, музыка необыкновенная, которую даже и музыкой не назовёшь. Будто сама оскорблённая душа Чапая издаёт прерывистый горловой звук.

Он взмывает на гребне холма — в чёрной своей героической бурке, со сверкающим клинком в руке, на белом коне… Слёзы счастья на лице Анки… Нет, это мы все готовы зареветь от радости, закричать, вскочить на ноги, засмеяться освобождённо.

* * *

Домой при свете звёзд, под мирные песни ночных сверчков почти бежим поначалу. Какой-нибудь редкий встречный, прислушавшись к быстрым шагам и возбуждённому дыханию, покачает головой: начудили, что ли, хлопцы? или беда какая?

Как же Чапаева жаль! Слов нет, чтобы выразить, как нестерпимо жалко его. Но куда теперь денешься, кому выскажешь обиду?

— Это дозорные!., они проспали… а так бы… — начинаю я, но тут же отмахиваюсь от собственных слов. Разве словами поправишь что-нибудь! И всё же, почему лучших людей не стало — Чапая, того же Котовского, Щорса, Пархоменко того же?

Я вдруг останавливаюсь:

— А ты про Щорса видел?

— Ну, — подтверждает Миша. — Тоже хорошее кино.

Конечно, хорошее. Но меня так и