Но вот, кажется, и у меня набралась увесистая охапка, обеими руками с трудом перехватываю. Почти бегу с нею к тачке. Ещё нам собирать и собирать, чтобы тачка наполнилась с горбом. Но мы ведь только начали. У меня ладони сначала позеленели, а теперь и почернели от липкого сока травы и от пыли, зато не так ноют, как вначале.

Теперь мы трудимся на разных полосах, Миша ушёл на соседнюю, чтобы я не плёлся за ним по пятам, подбирая остатки. Капли пота освежают мне спину, лоб, текут на глаза, по щекам. Я и не думаю их вытирать. Дядя Коля говорит, что самый крепкий загар пристаёт к коже, когда человек вспотеет во время работы в поле, на ветерке. А те, кто мажутся вазелином у моря на пляже, у тех загар ненадёжный, почти сразу и сходит.

Миша уже нагоняет меня — сквозь прорехи в кустах вижу мелькание его цепких рук. Мы теперь работаем молча. Работа сама толкает нас шаг за шагом, как тачка меня недавно подталкивала. Я уже третью охапку отнёс, а он, должно быть, пятую. Но лучше не считать, а просто носить и носить. Только вот поясница горит от постоянного сгибания, и я всё чаще поглядываю вперёд: где там виноградник кончается? И вижу: близко уже до последних кустов, а дальше вроде бы взгорочек какой-то и на нём — большой тенистый куст. Не шиповник ли? Там бы и отдых можно устроить. А как пойдём обратно, в сторону тачки, то, пожалуй, и наполним её с горбом.

* * *

Ей-ей, на этом именно месте, где вольготно раскинулся куст шиповника с зелёными ещё ягодами, именно тут, мерещится мне, и стояла та древняя воинская сторожевая башня, и сначала ею владели турки, которые правили тогда и тут, в соседней с нами Бессарабии, и в крепости Измаил на Дунае. А потом здесь стали суворовские чудо-богатыри. Это о них песню передают по радио: «Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваши отцы?..»

Мы лежим в почти непроницаемой тени куста. Тут ветерок хорошо так задувает, откуда-то издалека наносит к нам тихие звоны земли, сухой шелест дубового молодняка, что курчавится далеко внизу, куда убегает с нашего холма тропа к перешорскому кладбищу. Я закрываю глаза, но не потому, что хочется спать. А вдруг, надеюсь я, в жаркие круги, что плывут передо мной, вступят какие-то давние люди, конные или пешие, с тёмными от солнца лицами и припорошенными пылью усами, герои походов и сеч, легко променявшие жён своих на табак и казацкие люльки.

— Миша, а тебе дядя Коля рассказывал про Куциевского?

— Про Куциевского? — Он молчит, жуя травинку. — Не-а. Не помню.

— А мне отец рассказывал. Ну, не мне одному, а когда к нам в гости приходят его товарищи, офицеры. Понятно, конечно, они выпивают, закусывают, песни поют, русские, украинские, новые, но больше старые поют. И потом кто-нибудь попросит: «Ну, Миша, расскажи, больно у тебя рассказы весёлые»… Он почти всегда не про войну рассказывает, а про Мардаровку, про своё детство. И обязательно про Ивана Куциевского рассказывает.

— Ну? — Миша переворачивается на живот и упирается локтями в траву.

— Что «ну»? Я ведь так рассказать не смогу.

— Всё равно расскажи, как помнишь.

— Про Куциевского?

— Ну да!

Я отрываю спину от земли, усаживаюсь, обхватываю колени руками, чтобы было удобнее говорить.

— Там про него несколько было историй. Но я только одну хорошо запомнил — про башню турецкую, как он на неё лазил. Да и то не всё, наверное, вспомню.

— Да говори, как можешь. — Миша тоже садится и отбрасывает наджёванный стебель.

— Ну вот, этот Иван Куциевский — дядя Коля тоже его должен был знать — говорил про себя, что он происходит от запорожского казака по прозвищу Куцый. Куциевский был бродяга и пьяница и даже ворожил или колдовал. То ли он в Мардаровке жил, то ли в Антоновке. Или просто шатался с места на место. Однажды летом мардаровские хлопцы стали его дразнить, что он, мол, ни за что не залезет на турецкую башню. Она тогда уже сильно шаталась, и никто на неё не решался взобраться, даже мальчишки. А Куциевский им говорит: я залезу на спор, если вы мне купите в магазине бутылку настоящей водки-монопольки. А за самогон не полезу. И вот они купили ему бутылку, вечером идут с Куциевским к башне. Он и говорит: давайте, хлопцы, бутылку, я её прямо из горла на самом верху выпью до дна да ещё и к вам невредимым спущусь. Полез он наверх с бутылкой в кармане, лестница скрипит, башня и без ветра ходит ходуном. Парни оробели: а вдруг она прямо на них повалится. Но раз уж поспорили, стоят. Добрался Куциевский на площадку, выбил из бутылки пробку, перекрестился и кричит: «За твоё здоровье, Мардаровка!» Выпил глоток, опять крестится: «За твоё здоровье, Новая Мардаровка!» Отпил и ещё повернулся: «За твоё здоровье, Антоновка!» Опять хлебнул: «За ваше здоровье, Перешоры!» Снова крестится, на другую сторону: «За ваше здоровье, Чубовка, Бирзула, Кондратовка и Фёдоровка!» Ещё повернулся: «За твоё здоровье, Гамбурово!.. За твоё здоровье, Валегоцулово!» Так и выпил из горла всю поллитру за окрестные сёла. Кричит ребятам сверху: «Бачите, хлопчики, пустая!» И кинул её в степь. Теперь новая забота: как он спускаться будет, пьяный? Уж лучше бы на площадке спал, а то сорвётся с лестницы. Но Куциевский, слышат, вниз лезет. Дождались они его, только он тут же и повалился в бурьян, захрапел… Тогда парни надумали раздеть его догола: быстрей, мол, проспится на свежем воздухе. Раздели, сложили его одёжку в бурьяне, а сами отправились на станцию встречать вечерний поезд из Одессы. Тогда, говорят, такое развлечение было у молодежи: пройтись поздно вечером по перрону, показать себя проезжей публике.

— Теперь тоже ходят к одесскому поезду поздно вечером, — говорит Миша. — Захочешь, можем и мы пойти… Ну, а дальше что было?

— А дальше?.. Под утро стало холодать, и Куциевский спал уже не так крепко. Тут проходил мимо по дороге со станции на Новую Мардаровку какой-то дядька, где-то он задержался, может, тоже был выпивши. Смотрит: возле башни в бурьяне шевелится что-то чёрное, волосатое. Да, а Куциевский, я забыл сказать, был страшно волосатый — и на груди, и на спине, и на плечах. Этот дядька струхнул и дал дёру. Тут Куциевский от топота его сапогов приходит в себя, смотрит: нет на нём одежды. Он, понятно, решил, что это какой-то вор стянул с него штаны и