Затем, когда он вернулся в свое кресло, я заметил, как он напрягся, наклонил в сторону голову и прислушался. Я последовал его примеру.

Тишину ночи потревожил звук быстро приближающегося автомобиля. Миллс поставил свой стакан, подошел к большому зеркалу над камином и взглянул на себя, затем он встал у двери, ожидая.

Снаружи к воротам подъехала машина, потом хлопнула дверца и щелкнула щеколда на воротах.

К этому моменту я был на ногах и отступил назад в густую тень дома. Я услышал, как отворились ворота и звук шагов по дорожке: быстрых, легких — шагов женщины.

Я ждал, прижавшись к стене, глядя из темноты на великолепно освещенный сад. Из-за угла дома действительно вышла женщина: женщина в желтовато-коричневых льняных широких брюках и в свободной зеленой спортивной блузе. Ее голова была не покрыта, и она несла сумочку, сделанную из желтовато-коричневой материи, подходящую к ее брюкам.

Она прошла близко от меня, и я уловил запах ее духов. При лунном свете на ее белом лице залегли резкие тени, на ее губах играла невеселая усмешка.

Она торопливо прошла через веранду в комнату. Как только она исчезла из поля видимости, я достал носовой платок и промокнул лицо и руки. Я больше не чувствовал усталости. Моя голова больше не болела. Я был доволен собой — всегда приятно убедиться, что ты не ошибся, доверив своему предчувствию. Женщиной была Натали Серф.

Там в полумраке и жаре было очень тихо. Где-то вдалеке я мог слышать звук океанских волн, бьющихся о риф у Ист-Бич: тихий звук, который казался громким в царившем безмолвии вокруг меня.

И пока я стоял в темноте, ожидая, что будет дальше, я пытался вспомнить, что рассказывала Паула о Натали Серф. Два года назад произошло дорожно-транспортное происшествие. Мать Натали погибла, а Натали была сильно покалечена. Ее лечил, просвечивал на рентгене и обследовал каждый хоть чего-то стоивший доктор. Серф выплатил сотни тысяч долларов: никто из них не смог поставить ее на ноги.

Выглядело так, словно медицина пропустила чудесного целителя в лице Цезаря Миллса. То, что не смогли сделать умы лучших в стране медицинских мужей, очевидно, сделал он, так как Натали прошла в его комнату более чем живо.

Я услышал, как Миллс довольно резко произнес:

— Ты не говорила, что приедешь. Я не ждал тебя. Почему ты не позвонила?

Под прикрытием его голоса я подкрался поближе, так чтобы можно было заглянуть в окно.

Миллс стоял в дверях так, словно он только что зашел в комнату. На его лице застыло угрюмое выражение, а его бледные глаза смотрели жестко.

— Я побеспокоила тебя? — вежливо спросила Натали.

С тревожным выражением на лице она прямо сидела на подлокотнике длинного мягкого дивана, ее тонкие руки сложены на сумочке.

— Я собирался идти спать.

— Неужели? Сейчас еще не очень поздно. Это и есть причина, по которой ты выглядишь так угрюмо?

Он зашел в комнату и закрыл дверь.

— Не в этом дело. Мне не нравится, когда ты вот так вот врываешься. У меня мог быть здесь парень или еще кто-нибудь.

Он поднял стакан, который оставил на столике. Она следила за ним, ее лицо внезапно стало таким же ничего не выражающим, как и лицо манекена в витрине магазина.

— Я не думаю, что мне надо спрашивать разрешения для того, чтобы прийти в свой собственный дом, — тихо произнесла она.

Хотя слова были враждебными, ее тон, несмотря на это, был примирительным.

— В следующий раз я это учту.

Миллсу явно не понравилось это высказывание, но он ничего не сказал. Он вернулся к своему креслу и сел в него. Последовала длинная — чрезмерно длинная — пауза.

Она беспечно поинтересовалась:

— Ты не собираешься предложить мне выпить?

Он даже не взглянул на нее:

— Это твой дом. Это твоя выпивка. Налей себе сама.

Она соскользнула с подлокотника и подошла к столику. Я наблюдал за тем, как она налила в стакан виски на три дюйма и бросила в него кусок льда. Ее узкая, худая спина была прямой, ее руки были тверды, но ее губы тряслись.

— В чем причина, Цезарь? — спросила она не оборачиваясь.

Она все еще пыталась сохранить легкий, подтрунивающий тон, но он прозвучал неубедительно.

— Как долго, ты думаешь, это будет продолжаться? — вопросом на вопрос ответил он.

Она плавно повернулась к нему лицом:

— Как долго будет продолжаться что?

— Ты знаешь — это… — Он обвел рукой комнату. — Как долго, ты думаешь, я буду болтаться у ворот, отдавая честь подобно лакею? Как долго, ты думаешь, я буду пробираться в твою спальню, обходя Серфа, который знает, что происходит, но притворяется, что не знает?

— Но что еще мы можем сделать? — спросила она, хмурясь.

— Мы можем пожениться, не так ли? Как много еще раз мне придется это говорить? Мы можем жить здесь, разве нет? У тебя есть свои собственные деньги. Серф ничего с этим не сможет сделать.

Он осушил свой стакан и поставил его на край полки над камином.

— Мы можем пожениться, — убежденно повторил он. — Вот что мы можем сделать.

— Нет, не можем.

— Мы можем пожениться, — настаивал он. — Ты можешь сказать Серфу правду. Ты ведь думаешь, что он тревожится, а? Может быть, он тревожился, когда это произошло, но не сейчас. Парень не может прожить с такого рода вещью два года, не привыкнув к этой мысли. Ты обманываешь себя, если ты думаешь, что он все еще тревожится. Он не тревожится.

— Нет, он тревожится, — возразила она, ее глаза были расширены и резко выделялись на белом напряженном лице.

Он встал и теперь стоял, засунув руки в карманы халата, голова чуточку склонена набок, на бледных губах легкая, насмешливая улыбка.

— Я говорю тебе, что ему все равно, — произнес он.

Они оба разговаривали тихо, но вокруг них была напряженность, которая говорила мне, что они сдерживают себя, словно знают, что, пока они владеют собой, ситуация под контролем. И это было очевидно, так как обоим было что терять, поэтому они не хотели, чтобы ситуация выходила из-под контроля.

— И я скажу тебе почему, — продолжил Миллс. — Посмотри на то, как он обращается с тобой. Как часто он приходит повидаться с тобой? Два раза в день.

Он запнулся, когда она сделала легкое нетерпеливое движение, и сказал:

— Я знаю, что ты думаешь.

— Что я думаю?

— Ты думаешь, что он видится с тобой только два раза в день потому, что ему тяжело приходить чаще. У тебя есть бестолковое убеждение в том, что его беспокоит совесть. Ты думаешь, что каждый раз, когда он приходит в твою комнату и видит тебя сидящей в твоем кресле или лежащей на кровати с этим обиженным, одиноким выражением на твоем озлобленном, маленьком лице, он получает удар по сердцу. Так ты думаешь, правда?