— Не важно! Я не позволю опозорить наше имя! Не допущу, чтобы дочь рабыни забыла свое место.

Меня снова дернули в явном намерении выкинуть из окна, и я решила больше не надеяться на чудо.

— Отпусти, — приказала еле слышно, так, чтобы мои слова достигли только ушей Майкрама.

Он вздрогнул и послушно разжал пальцы, удерживающие веревку.

— Видишь, — произнесла я еще тише, — полукровки не грязь, не отребье. Мы можем быть сильнее любого высшего, а ведь именно силу вы цените больше всего.

Глаза демона расширились, сам он смотрел на меня со смесью удивления и ужаса. И в этот момент я ясно осознала: сейчас в моей власти сделать с ним что угодно. Я могу приказать ему снять петлю с моей шеи и накинуть на свою, могу заставить его выпрыгнуть в окно и запретить материализовывать крылья, могу вынудить его напасть на Торрела…

Но одновременно с этим я поняла: если поддамся опасному искушению, то переступлю черту, отделяющую мою человеческую половину от демонической. Предам все, чему меня учила Ба, забуду, кто моя мать. А я не собираюсь терять ни крупицы собственной природы.

Повернувшись к Амарелии, я хотела попросить ее увести отца. Но замерла, ощутив вновь закрутившиеся потоки магии. Они стягивались тугой рекой, клубились сизым туманом, пока наконец не растянулись овальным зевом нового перехода.

В башню ворвался Кеорсен. Разъяренный, красноглазый, с пляшущей на кончиках пальцев магией. По инерции он сделал еще два быстрых шага и замер, точно налетев на незримую стену.

Я видела все, что подмечал он: затянутую на моей шее веревку, перекошенное яростью лицо своего отца, растерянную Амарелию.

— Кеорсен! — Она кинулась к брату. — Постой, прошу тебя!

— Не вмешивайся, Ли, — холодно обронил Кеорсен, делая шаг к отцу.

— Нет, Кеор!

Амарелия всегда была предана семье, всегда готова выступать на стороне Артенсейров, даже если и не разделяет их решений. Она не говорила об этом вслух, но раз за разом доказывала действием, согласившись на забаву брата с обучением человечки манерам высших, поддержав признание меня наследницей шестого дома, подняв тревогу, стоило мне пропасть из замка. И сейчас — возможно, впервые за сотни лет ее жизни — семья Амарелии раскололась.

Она металась между отцом и братом в отчаянной попытке стянуть два фрагмента, сложить осколки в единое целое. Вот только решения, способного примирить Кеорсена с Майкрамом, не было. Это понимала я, это понимали демоны, это понимала сама Амарелия.

— Не надо, прошу вас! — взмолилась она, едва не плача.

Однако никто не внял ее просьбе.

— Ты ведь не отступишься? — Кеорсен хмуро посмотрел на отца.

— Ни за что! Я никогда не приму ни твою истинную, — слово слетело с губ высшего как грязное ругательство, — ни ваших детей, ни детей их детей. Лучше шагнуть за грань, чем видеть падение рода Артенсейров.

— Ошибаешься. — Кеорсен качнул головой. — Артенсейры возвысятся, станут еще могущественнее…

— И грязнее. — Голос Майкрама вдруг зазвучал спокойно, словно демон принял для себя какое-то решение.

— Нет, отец, пожалуйста! — Амарелия шагнула к нему, но замерла, стоило Майкраму предупредительно поднять руку.

— Я не смогу смириться с твоим выбором. И не желаю видеть грядущие перемены. Лучше убей меня. Убей достойно, — требовательно произнес он, глядя на сына. — Так, как и подобает сильнейшему из нас.

Кеорсен не ответил. Несколько секунд — таких долгих, точно время остановилось, — вглядывался в лицо отца, а затем молниеносно кинулся вперед. Сплел из воздуха тонкое лезвие и пронзил сердце Майкрама. Дернувшись, тот почти сразу же обмяк. Кеорсен бережно подхватил тело.

— Ли, пожалуйста, позаботься о Сати, — велел он, не глядя на сестру.

Голос демона звучал так, словно все чувства разом покинули его и вместо них осталась лишь выжженная пустошь, сухая и безжизненная.

Амарелия кивнула, кусая губы в беззвучном плаче. Дождалась, когда Кеорсен шагнет в портал, и начала плести новый. Точнее, попыталась это сделать. Вместо слов заклинания с губ высшей срывались всхлипы, руки дрожали и отказывались слушаться. Сострадание и жалость переполнили меня. Наплевав на возможное недовольство демоницы, я заключила ее в объятия.

Я знаю, каково это — лишиться дорогого человека, помню тянущую боль в груди и желание ощутить хоть чье-нибудь присутствие. Просто чтобы не захлебнуться в собственном горе. К моему удивлению, Амарелия меня не оттолкнула. Напротив, прижалась сильнее, почти до боли сдавив мои ребра, и заплакала в голос. Мы не говорили. Я не пыталась утешить ее словами, Амарелия не бросалась в меня проклятиями и не винила в случившемся.

В тишине башни, нарушаемой лишь всхлипами высшей, я думала, какую цену пришлось заплатить нам всем. Ба, согласившейся заботиться о чужом ребенке и полюбившей его как своего. Торрелу, не сумевшему усмирить амбиции. Лунаре, потерявшей мать. Амарелии, увидевшей смерть отца, и Кеорсену, исполнившему его последнюю волю.

Непримиримость высших к полукровкам, закостенелость их порядков обошлись многим из них слишком дорого. И теперь я вдруг поняла, что хочу изменить ход вещей не только ради полукровок и людей, но и ради самих демонов. Пора нам прекратить ненавидеть друг друга. Ведь в конечном счете совсем не важно, какого цвета наши глаза, если они смотрят на мир открыто, без враждебности.

Родовой замок Артенсейров накрыло тишиной. Но не уютной и согревающей, а колючей, давящей. В воздухе витал сладковатый запах цветов, расставленных в вазах по всем комнатам. Белые каллы и черные орхидеи, собранные в букеты, смотрели на мир, словно глаза Артенсейров.

Разговоры в эти дни почти не звучали. Что Кеорсен, что Амарелия переживали горечь утраты внутри себя, не желая показывать слабость. И только Лунара не пыталась держать лицо. Стоило нам встретиться, она первая кинулась ко мне на шею, повисла тяжелым грузом и расплакалась в голос. Протяжно, с громкими всхлипами, не стесняясь и не пряча горе, что переполняло ее. И я была рядом. Гладила ее по спине, прижимала к себе и слегка покачивала, как когда-то давно делала Ба, успокаивая меня.

Возможно, именно открытость Лунары помогла ей первой примириться с утратой. Нет, боль никуда не делась, и по собственному опыту я знала — потребуется еще много времени, чтобы она притупилась. Но, по крайней мере, Лунара нашла в себе силы принять случившееся. А это уже много значило.

Амарелия, хоть и сдерживалась, все же иногда позволяла себе плакать. Не при свидетелях, разумеется, но я часто замечала ее глаза, припухшие от слез.

Кеорсену приходилось тяжелее остальных. Он будто запер собственные эмоции, сковал их броней безразличия и сдержанности и не позволял себе чувствовать. Я пыталась пробиться к нему, растопить застывший в его душе лед, но Кеорсен не позволял мне этого сделать. Отгородившись от самого себя, он отгородился и от мира — от всех, кто его окружал.