теперь можно спать. Завтра снова на завалы, а потом попробовать выиграть еще что–то. Украсть. Обменять. Отнять. И выпить.

Воронка далеко на севере распадается и медленно тает в воздухе. Слышен тихий рокот барабанов и есть в нем нечто нездешнее, странное. Снег теперь пахнет огнем.

Впрочем, что только спьяну не почудится.

Сухая вода

Профессор суров. Серьезен. Академичен и сух, как копченый лещ. Он явно потратил не один год, чтобы создать свой образ. Имидж. Как бы сказали модники, look – темный, чуток жеваный костюм с неожиданно лиричным васильковым галстуком, очки в тяжелой оправе, зачесанные назад волосы с искрами седины. И, конечно, борода, сделавшая бы честь морскому волку со стажем. Роскошные заросли, не спорю.

Наверное, он и спит только на спине, чтобы не потревожить свой карл-марксовский куст.

– Петров! – профессор тычет пальцем куда-то вглубь аудитории. – Кто из французских философов восемнадцатого столетия не просто предложил…

Я зеваю. Спать хочется неимоверно – дома не был третий день, а общага… Там всегда праздник. Главное хватило бы здоровья. В двадцать лет его еще много, оно бесконечно, а деньги постоянно находятся. А где деньги, там и волшебство. Вчерашнее выразилось в десятке бутылок красного, на что Клим бурчал, что лучше б водки.

Не знаю, мне и так было неплохо.

– Вспомним, что писал Вольтер в письме к Екатерине Великой… – продолжает витийствовать профессор. Морально уничтоженный Петров уже огреб тройку и сел на место, а меня просто разрывает на части зевота. Я наклоняюсь, закрываю рот рукой, прячусь за чью-то широкую спину, но все это – временные меры. Надо срочно валить домой и отсыпаться, иначе есть шанс выключиться стоя. Прямо в автобусе.

Да. Сейчас же и пора – в смысле, с половины пары. Философия Просвещения – это прекрасно, но вывих челюсти не входит в мои ближайшие планы.

– Сашка! У тебя деньги есть?

Угу. После двух суток праздника и цветов Марине, спьяну купленных вчера в дорогом ларьке – конечно. До черта. Я богат, как Билл Джобс и султан Брунея.

Помотал головой. Отстал. Прекрасно.

Опять у кого-то трубка запела, что за дебилы! Сейчас профессор разъярится, как слон на корриде, смыться незаметно станет сложнее. Да, вот уже зарычал.

Я делаю умное лицо. Не хватает только обратить его праведный гнев на себя, потом три раза пересдавать. На третьем курсе я уже проходил это, когда сидишь на кафедре один на один с человеком тебя не то, чтобы ненавидящим – много чести, – но и не жалующим. Блеешь и мнешься, а за окнами весна и хочется пива. Причем, обоим хочется, препод тоже человек. Вроде бы. По крайней мере, с виду.

– Сань, ну хоть пятьсот, а?

Нет, решительно невыносимые люди. У меня на карте сорок два рубля, а им лишь бы нажраться.

– Костик, иди на хрен, нет у меня ничего.

– Жлобишься, небось… – тянет Константин, но отстает окончательно. Что и требовалось. Quod erat demonstrandum.

Глаза слипаются. Марине хорошо, у них сегодня медподготовка, наверное, забила и отсыпается. А я вот сижу здесь, ловлю осколки мудрости. Семинар не лекция, отмечают и не пропустишь.

Сквозь прикрытые веки я смотрю на спины. Много-много спин, затылков и – одно бородатое лицо. Тихий студенческий ад, который потом – вот как родители, например – вспоминают с восторгом. Лучшие годы жизни и все такое.

Может, правда, на Маринке жениться? Свадьба, гости, кольцо на пальце, капкан на яйца… Нет, рановато. Денег нет – и у нее, кстати, тоже. Родители бедные, все четыре. На свадьбу-то соберут, а толку? Блин, о чем я думаю… Спать хочется зверски. В голове молоточки, маленькие, ювелирные – тук-тук, дзинь-бум. Хорошо от Клима вчера отбоярился, до водки не дошло. А он снова нажрался.

Вот кому жениться надо – на цепь посадят, стопку в воскресенье и больше ни-ни.

Я почему-то вспомнил подарок мне на днюху. Два дешевых бокала с гравировками. «Александр» и «Марина». Краткость – сестра. А в огороде бузина. И все это перевязано лентой, словно и сомнений никаких, и вопросов… Черт, у нее это слишком серьезно. Это или принимать как есть, или рубить лопатой. Пока фарш не получится.

Сам не знаю, что выбрать. Слишком много «но». Впереди еще столько марин…

Раздраженный профессор плюется незнакомыми французскими фамилиями, иногда разбавляя их чем-то немецким, звучащим и вовсе как ругательства. Срочно валить, срочно. Иначе я со стула рухну прямо здесь. Жертва высшего образования и голодный обморок – в инстаграме так и подпишут, сто пудов.

– Сань, а чего Степки не видать?

Вашу ж мать… Я что, сторож вашему Степке? Мало того, что этот чмошник с нами учится, так еще и знать надо, почему на занятия не ходит?!

– Умер, – сухо отвечаю я, приподняв чугунные веки. Костик испуганно затыкается, но ненадолго.

– Это… Чего, серьезно?

– Да. Забили вчера огнетушителем. Он вопросы любил задавать дурацкие, его и того. Чтобы не хрена.

Костик злится, но мне плевать. Спать. Спа-а-ать…

Разбудил меня не профессор, как это ни странно. И даже не звонок на перемену. Просто стук двери, бесцеремонно открытой с пинка так, что она ударилась о стену.

– Сидеть всем! – громко, но равнодушно говорит кто-то. Вроде, и голос знакомый, а сразу не пойму. Я открываю глаза и натыкаюсь взглядом на профессора. Его прервали посреди очередного монолога; он недоволен. Но при этом испуган. Все вместе. Коктейль эмоций.

– Что вы себе, милейший…

Бум. Щелк. Дзинь.

Профессор, покачиваясь, опирается рукой на стол. Пальцы второй шарят по груди, по животу. На торчащей из–под пиджака сорочке расплывается бурое пятно.

Я смотрю на дверь. В проеме стоит высокий мужчина. Несуразная фигура – вроде, толстый, а руки–ноги тоненькие, как у пацана. В руках ружье. Под ногами – спортивная сумка, из тех, что на рынке продают чуть не на вес. Подделка под подделку.

– Всем сидеть, – повторяет вошедший.

– Блин, а вот и Степка… – шепчет Костик. – Сука, придурок. Колумбайнер хренов…

Борода у профессора нелепо задирается вверх, он откидывает голову назад, будто решает рассмотреть потолок. Потом ноги подкашиваются, и философ оседает на пол, снося со стола стопку бумаг, запасные ручки и телефон.

В аудитории стоит тишина. Ни криков, ни голосов. Вообще ни звука, только профессор из-под стола то ли хрипит, то ли шепчет запоздалую молитву.

– Я пришел карать и миловать, – спокойно говорит Степка. Да, точно он – просто одел что-то толстое под куртку, из-за того и выглядит так нелепо. И шапочка на голове, натянутая