— Разве я не говорила вам, Каллист, что вы, мужчины, сулите нам блаженство, а на самом деле бросаете нас в бездну.

Услышав эту шутку, произнесенную так мило, и разгадав по тону маркизы, что в сердце ее произошла перемена, Каллист опустился на колени, схватил влажную руку Беатрисы и покрыл ее робкими поцелуями.

— Вы вправе навсегда отвергнуть мою любовь, а я, я не имею больше права говорить вам о ней!

— Ах! — воскликнула Фелисите, приглядываясь к непритворно улыбавшемуся лицу Беатрисы; она вспомнила, к каким уловкам приходилось прибегать ей самой и какое угрюмое выражение вызывали они на этом лице. — Любовь умнее нас всех! Примите, дорогая, успокоительное и постарайтесь заснуть.

Ночь, которую Каллист бодрствовал бок о бок с мадемуазель де Туш, она провела за чтением книги по теологии, а юноша читал «Индиану»[49], первое произведение знаменитой соперницы Камилла Мопена; там описывался молодой человек чудесной души, обожающий свою даму и преданный ей до гроба, а та, подобно Беатрисе, находилась в ложном положении. Какой роковой образец для него, Каллиста! Эта бессонная ночь оставила неизгладимый след в сердце бедного юноши, узнавшего от Фелисите, что, если только женщина не чудовище, она не может не быть счастлива и польщена тем, что стала объектом преступления.

— А меня вы никогда не бросили бы в море! — добавила несчастная Фелисите, утирая слезы.

К утру Каллист, утомленный всем случившимся, заснул в кресле. Теперь маркиза, в свою очередь, любовалась прекрасным лицом юноши, побледневшим от всех переживаний минувшего дня и своего первого любовного бдения; она слышала, как он, засыпая, бормотал ее имя.

— Он любит даже во сне, — сказала Беатриса, указывая своей подруге на спящего юношу.

— Надо отослать его домой, пусть отдохнет, — ответила Фелисите и разбудила Каллиста.

В доме дю Геников никого не взволновало отсутствие Каллиста, — Фелисите обо всем предупредила записочкой баронессу. Когда Каллист вернулся в Туш к обеду, он застал Беатрису уже на ногах; она была еще очень бледна, слаба и казалась усталой, но ни во взорах ее, ни в словах не чувствовалось ни малейшей суровости. Фелисите села за рояль, чтобы оставить влюбленного наедине с Беатрисой, и Каллист молча пожимал Беатрисе руки, а она так же молча смотрела на него. С этого вечера, который Фелисите заполнила прекрасной музыкой, в Туше уже не разражались более опустошительные грозы. Фелисите отошла на второй план. Женщинам холодным, черствым, хрупким и худощавым, подобно г-же де Рошфид, гибкая шея придает что-то кошачье; они наделены душой столь же блеклой, как их глаза серо-зеленого оттенка; для того чтобы расплавить, раздробить эти камешки, требуется по меньшей мере сокрушительный удар молнии.

Любовная ярость Каллиста и его покушение на убийство произвели на Беатрису действие громового удара, который властно покоряет себе и преображает даже стойкие натуры. Беатриса полагала, что внутри ее все уже умерло, но чистая и истинная любовь омыла ее сердце горячей, нежной струей. Отныне она жила в сладостной и согревающей атмосфере неведомых ей доселе ощущений и чувствовала, что становится лучше, чище; она вознеслась на небеса, куда Бретань во все века возносила женщину. Она наслаждалась почтительным обожанием этого очаровательного юноши, и ей ничего не стоило дать ему счастье — одного ее взгляда, слова, жеста было достаточно для полного блаженства Каллиста. Ее беспредельно трогало, что юный дю Геник дорожит сущими пустяками. Прикосновение ее руки, затянутой в перчатку, значило для этого ангела больше, чем вся она значила для того, кто обязан был бы ее обожать. Как они не похожи! И какая женщина может устоять против такого обожествления? Маркиза была уверена, что ей повинуются, понимают ее. Если бы она потребовала, чтобы Каллист исполнил любую ее прихоть ценой собственной своей жизни, он не задумался бы ни на минуту. И вот в Беатрисе появилось какое-то благородство и достоинство; она познала высокие стороны любви, из нее она создала себе пьедестал, чтобы торжественно возвышаться над всеми женщинами в глазах Каллиста, а Каллистом она хотела владеть вечно. Чем больше слабела она перед Каллистом, тем более упорным становилось ее кокетство. Целую неделю Беатриса с очаровательным притворством разыгрывала из себя больную. Сколько раз она медленно прохаживалась перед домом по зеленой бархатной лужайке, томно опираясь на руку Каллиста, и тут-то она отплатила своей подруге за те страдания, на которые Фелисите обрекла ее в первые недели после приезда.

— Ах, дорогая моя, ты его слишком долго кружишь, — шутила мадемуазель де Туш.

Как-то вечером, незадолго до поездки в Круазик, наши дамы рассуждали о любви и высмеивали различные способы любовных объяснений, к которым прибегают мужчины; они единодушно пришли к заключению, что наиболее ловкие, а следовательно, и наименее любящие не находят никакого удовольствия в бесполезных плутаннях по извилистым тропкам нежных чувств и скорее достигают победы, тогда как мужчины, искренне любящие, встречают сначала довольно холодный прием.

— Они идут кружным путем, как это делал Лафонтен, направляясь в Академию! — сказала тогда в заключение мадемуазель де Туш.

И теперешняя шутка Фелисите напомнила маркизе этот разговор, ибо в ней содержался намек на ее коварную дипломатию. Г-жа де Рошфид имела над Каллистом неограниченную власть и без труда держала его в нужных ей границах; жестом, полунамеком она напоминала юноше о его безумном поступке на берегу моря. И тогда глаза бедного Каллиста наполнялись слезами, он умолкал и оставлял про себя все свои доводы, признания, муки с таким героизмом, который неминуемо тронул бы любую другую женщину. Своим дьявольским кокетством Беатриса довела юношу до такого отчаяния, что со дня на день он намеревался броситься на колени перед Фелисите и просить у нее совета. Из письма Каллиста Беатриса хорошо запомнила его слова о том, что любовь — высшее счастье, а быть любимым — второстепенное дело, и она умело пользовалась этим его изречением, чтобы сдерживать страсть в пределах почтительного и лестного обожания. Ее душа наслаждалась нежнейшими хвалебными гимнами, которые подсказывает молодым влюбленным сама природа; в них столько неподдельного вдохновения, в их криках, мольбах, в их восклицаниях, в их смелых планах на будущее столько невинных соблазнов, что Беатриса благоразумно предпочитала не отвечать на его восторги.

Беатриса все говорила ему о своих сомнениях и страхах, а он еще не требовал настоящего счастья, — этот ребенок добивался лишь позволения любить, искал самой важной победы — душевной близости. Женщина, которая бойка на словах, обычно крайне нерешительна в поступках. Может показаться странным, что Каллист, убедившийся, как много он успел в отношениях с Беатрисой после своего неудачного покушения, не пытался завоевать себе счастье дерзким образом действий; но любовь юноши столь возвышенна и благоговейна, что стремится достичь всего только силой нравственного убеждения; в этом и есть красота молодого чувства.