– Это как? – не понял он.

– Рапиристы перед боем надевают специальный жилет, простеганный тонкой проволокой. В мелкую такую клеточку, мельче намного, чем в школьной тетради... Он тоже подключается к электрической сети, понимаешь? Уколол в него – загорелась цветная лампа. Уколол мимо – белая.

– А если в пол?

– А ты видел фехтовальную дорожку? Она металлическая. Соткана из тонкой проволоки и блестит, как золото. Красиво! Она тоже находится под небольшим напряжением, и, когда укол приходится в нее, просто ничего не происходит – фиксатор на такой укол не реагирует... Как, кстати, и на укол в гарду.

– Идиотские правила, – заявил блондин, опять выворачивая на Кутузовский и уверенно беря курс на родной порт. – Кнопки, лампы, провода... Выкинули бы к чертовой матери эти свои наконечники, заточили клинки, и было бы сразу видно, кто кого уколол!

– Да, гладиаторские бои официально отменили уже давненько, – согласилась она, пряча понимающую, презрительную улыбку. – Однако все это не так сложно, как кажется, когда об этом рассказываешь. Один раз разберешься, и сразу перестанешь замечать все эти провода и карабины.

– А сабля?

– А саблей рубят. Невозможно превратить в кнопку, в контакт, всю поверхность клинка. Правда, говорят, сейчас это уже как-то ухитрились сделать. Как – понятия не имею. Я сильно отстала от жизни. Годы, знаешь ли! Я ведь старая, старше тебя. Так вот, когда я была молода, саблисты, получив удар, были обязаны крикнуть: "Туше!" Тогда судья останавливал бой и объявлял счет.

– А если не крикнешь?

– Будешь жуликом. Будет стыдно. Жуликов хватает везде, и в фехтовании тоже. Некоторые ухитрялись переоборудовать свои клинки так, что ими и колоть не надо было: делаешь выпад, прижимаешь большим пальцем к гарде оголенные провода, и на фиксаторе загорается лампа: есть укол! А что противник возмущается, так это его личное дело. Спорт – это всегда агрессия, и проигравший всегда чем-нибудь недоволен...

– Лихо!

– Грязно. И неумно. Такое дерьмо всегда всплывает, и получается очень, очень некрасиво. Поэтому лучше тренироваться и, получив удар, всегда кричать "туше". А не "шлюха". Правда, в залах, где проходят женские соревнования, наслушаешься и не такого. Бои идут одновременно на нескольких дорожках, и крик стоит хуже, чем в роддоме...

– Так ты у нас, значит, фехтовальщица?

– Была. Именно поэтому тебе так нравятся мои ноги.

– Да, ноги у тебя и в самом деле...

– И потрудись впредь, получив удар, говорить "туше", а не "шлюха".

– Это еще почему? Я привык называть вещи своими именами.

– Я не вещь, и это не мое имя. Скорее уж твое. Если я, по-твоему, шлюха, попробуй меня купить. Ну, давай, предложи цену, которая меня устроит!

– Шлюх иногда просто насилуют, не спрашивая их согласия и ничего не предлагая взамен.

– Да. Но я не шлюха. Ты знаешь, кто я. Помнишь, как мы встретились первый раз?

Он, конечно, помнил. Перед его мысленным взором немедленно встала постепенно уходящая в землю готическая громада Ригас Домас, отполированная подошвами брусчатка площади и женская фигурка в белом, метущем подолом эту брусчатку платье, с венком из полевых цветов, надетым поверх темной, вороненого железа, короны с редкими, причудливой формы зубцами. Она тогда была лет на пять моложе, чем теперь, но, вешая лапшу на уши покойному Дубову, не солгала в одном: она была из тех женщин, кого годы до поры до времени только красят.

– Помню, – сказал он. – Как же... Королева. Дама сердца...

– Верно, – согласилась она со своим трудноуловимым, дразнящим воображение акцентом. – Дама сердца, королева... А ты помнишь, что входило в экипировку уважающей себя дамы сердца?

– Пояс верности! – не сумев удержаться, с торжеством объявил он.

– И это тоже. Но я не об этом. В поясе верности трудно водить машину, так что мне пришлось им пренебречь. Зато кое-что другое у меня имеется.

Она сделала неуловимое движение рукой, и он ощутил легкое, щекочущее прикосновение к шее там, где под кожей пульсировала сонная артерия. Скосив глаз, он разглядел зеркальный блеск тонкого, как проникший в пулевую пробоину солнечный луч, сужающегося к концу, игольной остроты лезвия и затейливую бронзовую крестовину рукояти. Это был самый настоящий стилет – возможно, действительно средневековый, поскольку эта сука, надо отдать ей должное, никогда не разменивалась на подделки.

– Ты с ума сошла?! – воскликнул он. – Я же за рулем!

– Да, – согласилась она, медленно, с неохотой убирая стилет. Он так и не заметил, куда она его спрятала. – И тебе, кстати, давно пора оттуда выметаться.

...Стоя на бровке тротуара, он смотрел, как стремительно удаляются красные точки габаритных огней, и губы его беззвучно шевелились, произнося слова, которых не найдешь ни в одном из существующих на свете словарей.

Припарковав свой "бентли" на охраняемой стоянке и приветливо сделав ручкой дежурному охраннику в стеклянной будке, Александр Иванович Телешев вошел в лифт и нажал кнопку пятого этажа. Как только отделанные блестящим металлом створки сомкнулись, отрезав его от внешнего мира, всегдашняя располагающая улыбка Александра Ивановича исчезла, словно ее выключили. Денек сегодня выдался нелегкий, полный дел и забот не столько трудных, сколько неприятных и унизительных. Одна только беседа с этой коровой из СЭС чего стоила!

Телешев вынужден был поддерживать с сотрудниками и в особенности с высшими чинами службы санитарного контроля хорошие отношения, поскольку содержал не только сеть продуктовых магазинов и два небольших кафе, но и медицинский центр – тоже небольшой, но современный, укомплектованный хорошим, дорогим импортным оборудованием и грамотными специалистами, с филиалами в двух соседних округах Москвы. Дело недурно двигалось вперед, развивалось, принося солидный доход, но санитарные инспекторы, естественно, рвали его на части, как пираньи, кусали, как блохи, пили кровь, как постельные клопы, – словом, честно, а сплошь и рядом с нескрываемым удовольствием выполняли то, что привыкли называть своей работой. Александр Иванович относился к регулярным нашествиям этих паразитов философски – не дустом же их посыпать, люди все-таки, – но и особой радости от общения с ними тоже не испытывал. Они прекрасно сознавали, что Телешев угощает их коньячком, балует дорогим шоколадом и щедро спонсирует вовсе не от расположения к ним, догадывались, что ему это неприятно, и от этого получаемое ими удовольствие возрастало как минимум вдвое. Налагаемые ими штрафы тоже все время росли, независимо от количества выпитого в его кабинете "Хенесси" и съеденного тут же на месте, а также унесенного в сумках домой шоколада; теплые, с виду чуть ли не дружеские отношения не предполагали отмены мелочных придирок и совсем не мелочных поборов – они служили всего-навсего скромным залогом того, что бизнес Телешева не задавят в ближайшее время. Попробуй только чем-нибудь им не угодить – в два счета найдут за что отобрать лицензию.