Пришла пора начать рассказ о том, ради чего я решил написать этот очерк. Каким образом я попал в ЧК? Что меня к этому привело? Начну издалека. В 1960 году военкомат направил меня, офицера запаса, на трехмесячные курсы при Главном разведывательном управлении Генштаба Советской армии. Это мероприятие проводилось в рамках обычных военных сборов. Нас готовили в качестве резерва военной разведки на случай возможной войны. При этом, само собой, учитывалось знание иностранного языка. На курсах ГРУ я получил первичную оперативную подготовку сотрудника секретной службы. После моего возвращения в Грозный местный Комитет госбезопасности положил на меня глаз и, как говорят опера, запустили меня в проверку на предмет решения вопроса о приобретении в моем лице нового кадра для себя. Как ни странно, проверка дала положительные результаты. Это говорило о том, что агентура органов, вертевшаяся вокруг меня, сообщила сотрудникам КГБ, что я предан делу партии, настроен патриотично, не жаден, не завистлив, не склочник, не пьяница, не бабник, а кроме того, честный и добросовестный работник. Все это могла одним махом перечеркнуть наша квартальная тетя Маша, которая однажды видела, как я вернулся домой сильно поддатый, не мог попасть ключом в замочную скважину и вынужден был обратиться к ней за помощью. Однако тетя Маша, родственница моей жены, этого не сделала. Более того, она пришла к нам и подробнейшим образом передала мне содержание своей беседы с установщиком из КГБ. Так я узнал, что меня проверяют. Было это летом 1962 года, а через пару месяцев я был приглашен на беседу в одно из помещений республиканского военкомата. Должен заметить, что Грозненская область прекратила свое существование в 1957 году, а на ее месте была восстановлена Чечено-Ингушская республика. Беседовали со мной начальник оперативного отдела А. С. Бойко и начальник контрразведывательного отделения Б. Н. Белов. Это были умные, хорошо образованные люди. Они поведали мне об оперативной обстановке в мире, в Союзе, в республике, о происках вражеских разведок и дали понять, что хотели бы видеть меня в кадрах местного КГБ. Я сразу же рассказал им всю правду об отце, которая, как выяснилось, была им давно известна. Они ответили, что в настоящее время этот факт моей биографии не имеет никакого значения, и как раз теперь одна из основных задач органов не допустить повторения трагедии 1937 года. Я, естественно, попросил время на размышление.

Надо сказать, что они выбрали подходящий момент для беседы со мной. Я был на распутье. Работа преподавателя меня не устраивала. Конечно, годам к сорока я написал бы какую-нибудь пошлую диссертацию и получил бы степень кандидата и звание доцента. Дальше этого дело не пошло бы. В душе-то я оставался, хоть и несостоявшимся, но журналистом, репортером, и в тихом омуте института мне порой становилось тошно. Хотелось смены обстановки. Ко всему этому примешивалось ощущение некомфортности, которое испытал каждый русский преподаватель, работавший в национальном вузе. Поставил восемь «двоек» на экзамене студентам коренной национальности – и ты уже великодержавный шовинист со всеми вытекающими последствиями. Приходилось все время подлаживаться под местные условия. Это было мне отвратительно. Поэтому, когда на следующую беседу прибыл сам председатель КГБ А. А. Хлестков и повторил предложение своих коллег, то я дал согласие. А. А. Хлестков был высоким красивым мужчиной и человеком большого личного обаяния. Оперативное ремесло знал прекрасно. Впоследствии он стал генерал-лейтенантом, руководил управлениями КГБ в Челябинске, Свердловске, Ростове. Четверть века спустя после нашего первого знакомства я, седой полковник, стоял в почетном карауле у его гроба в нашем траурном зале на Пехотной в Москве.

Прошло ровно тридцать лет с того апрельского утра, когда я впервые пришел на свою новую работу, но день этот помню хорошо. Он был солнечный, теплый. Борис Николаевич Белов в форме майора встретил меня у проходной и проводил в кабинет. На нем был мундир, поскольку он дежурил по Комитету. Белов собрал отделение и представил меня сотрудникам. Затем познакомил меня с непосредственным куратором – Петром Ивановичем Погодиным, который должен был обучать маня основам контрразведывательного искусства. Тот сразу ушел со мной в свою комнату, где для меня уже были приготовлены рабочее место и сейф.

КГБ Чечено-Ингушетии размещался тогда в приземистом двухэтажном доме в самом начале улицы Дзержинского на берегу реки Сунжи. Здание имело форму замкнутого треугольника, а стены его по толщине не уступали крепостным. До революции тут был публичный дом, и госбезопасность совсем неплохо вписалась в бывшие отдельные кабинеты веселых девушек. После 1917 года это здание повидало много разных ужасов, о которых к моменту моего появления здесь вряд ли помнил кто-либо из сотрудников. В 50-х годах многие подразделения Комитета были упразднены, его состав сократился в несколько раз. Лица, причастные к репрессиям, были либо осуждены, либо уволены. Спешно подбирались и обучались новые кадры из числа нормальных выпускников советских вузов. Высшее образование стало непременным условием зачисления в кадры КГБ. Органы к началу 60-х годов утратили статус государства в государстве. Их полностью подмяла под себя партия. Секретарь обкома мог в любой момент потребовать на свой стол любую разработку КГБ. Начальник отдела административных и хозяйственных органов обкома был в курсе всех основных дел Комитета. По нашим коридорам шлялась какая-то мымра из райкома КПСС, которая, оказывается, тоже нас курировала. В то время Председателем КГБ СССР стал бывший Первый секретарь ЦК ВЛКСМ Семичастный. Он сменил на этом посту тоже бывшего комсомольского вождя Шелепина. Шелепин и Семичастный привели в органы немалое количество партийных и комсомольских функционеров. Их никто не проверял. Подразумевалось, что они от горшка патриоты, трезвенники, целомудренники и честняги. Эти люди занимали, как правило, сразу руководящие должности и получали большие звезды на погоны. Вначале они слегка терялись, но через месяц-другой начинали изъясняться с прежним металлом в голосе и писать поперек документов дурацкие резолюции, в которых проглядывал знакомый стиль: «Усилить… улучшить… поднять на должную высоту…» Надо сказать, что этих пришельцев в органах недолюбливали, иногда над ними откровенно посмеивались. Один очень глупый генерал из «комсомольцев» похвастался как-то в моем присутствии: «У меня в КГБ было всего два звания – полковник и генерал». Чего можно было ожидать от руководителя крупного подразделения спецслужбы, которому не довелось преодолевать основных ступеней оперативной лестницы?

Что ж, оно, может, и правильно, что карающий меч пролетариата оказался, наконец, под жестким контролем. Но в этом деле была и другая, негативная сторона. Еще до моего появления в Грозненской ЧК сверху был спущен документ, запрещающий органам проверять и брать в разработку партийную и советскую номенклатуру. Этот документ выдавал номенклатуре карт-бланш на вседозволенность. Отсюда и пошло сращивание партийного и государственного аппарата с преступным миром. Сколько раз оперативные сотрудники, матерясь, на моих глазах швыряли в огонь документы с компроматом на местное начальство! Сколько раз такие документы вырывались из дел и заменялись другими! Вы можете сказать: ведь бывало, что их тоже сажали. Да, бывало! Но санкцию на это надо было получить в ЦК. И далеко не всякий начальник республиканского или областного органа КГБ был способен отважиться на такое.