Но дослушайте до конца.

Я села в поезд. Представьте себе мое изумление, когда я обнаружила, что напротив меня сидит мой старый знакомый, солдат, существование которого вы ставите под сомнение.

— Из чистого любопытства, — сказала я, — скажите, как бы вы описали похороны, которые вы мне продали?

— Описать? Невозможно описать абстрактные похороны. Их можно только вообразить.

— В ваших словах есть что-то разумное, — ответила я. — Но все же опишите мне их, я настаиваю, ведь не каждый день сталкиваешься с абстрактными похоронами.

— Я рад, что вы это цените.

— А после войны, — продолжала я, — когда мне больше не придется работать на государственной службе, я надеюсь в нескольких изящных словах рассказать о своем пребывании в доме известного поэта, которое увенчалось таким образом. И само собой, — добавила я, — мне придется пояснить, что представляют собой эти похороны.

Солдат не ответил.

— Если бы речь шла об окапи или морской корове, мне бы пришлось их описать. Иначе мне никто бы не поверил.

— Вы хотите получить назад деньги? — спросил солдат. — Если так, то это невозможно. Я истратил их на билет.

— Поймите меня правильно. — Я поспешила успокоить его. — Похороны — это потрясающая абстракция. Но мне бы хотелось написать о ней.

Мне стало жаль солдата, такой у него был обеспокоенный вид. Казалось, ничего не было на свете печальнее его обезьяньего лица.

— Я их своими руками делаю, — сказал он, — эти абстрактные похороны.

Где-то далеко завыла сирена.

— В прошлом месяце Элиза тоже у меня одни купила. И не жалуется. Мне пересаживаться на следующей станции, — сказал он, поднимая свой мешок с полки. — Больше того, ваш известный поэт купил их у меня.

— О, неужели?

— Да, — подтвердил он. — И не жалуется. Как раз это ему и нужно было, идея похорон.

Поезд остановился. Солдат выскочил и махнул рукой. Когда мы тронулись, я выложила свои абстрактные похороны и принялась их разглядывать.

— К черту эту идею, — сказала я. — Я хочу настоящие похороны.

— Всему свое время, — раздался голос из коридора.

— Опять вы? — удивилась я. Это был солдат.

— Нет. Я вышел на той станции. Это лишь идея меня.

— Послушайте, вы не обидитесь, если я их выброшу?

— Нет, конечно. Невозможно обидеть идею.

— Я хочу настоящие похороны, — пояснила я. — Свои собственные.

— Я вас понимаю.

— Тогда я смогу их описать во всех деталях.

— Свои похороны? Вы хотите написать о них? — Да.

— Но вы обычный человек. Никто не может отчитаться про свои похороны. Если только они не абстрактные.

— Видите, в чем мое затруднительное положение?

— Да, вижу. Я выхожу на следующей.

Идея солдата исчезла. Поезд снова начал набирать скорость. Я выбросила из окна свои абстрактные похороны ценой в восемь шиллингов и шесть пенсов. Я наблюдала, как, переливаясь в лучах солнца, они кружат над полями и закамуфлированными фабричными крышами, пока они не скрылись из виду.

Летом 1944 года было внезапно и жестоко убито небывалое число людей. Газеты должным образом сообщали имена погибших, бывшие на слуху. Один из этих людей, известный поэт, неожиданно вернулся домой в Суисс-Коттедж, а несколько минут спустя на здание упала бомба. К счастью, его жена и дети остались за городом.

Когда я добралась до места работы, у меня оставалось немного свободного времени до начала рабочего дня. Я решила позвонить Элизе и как следует ее поблагодарить, поскольку уезжала я в спешке. Но линии не работали, и телефонистка от моего звонка пришла в такое раздражение, что с трудом могла подобрать слова. Вместе со сварливым утомленным голосом в трубке слышался протяжный гудок, означавший, что аппарат на другом конце провода не работает, и звук этот навевал бесконечную тоску и усталость; для меня он был нестерпимее сирен, и я положила трубку; а Элиза между тем уже была погребена под обломками дома известного поэта.

Голубая треснувшая ванна, кровать на полу, засохшая чернильница, заброшенный сад и полки с книгами — я пытаюсь собрать их вместе в моей памяти всякий раз, когда меня пронзает мысль о том, что Элиза и поэт погибли. Мертвого мужчину и мертвую женщину призовут ангелы Воскресения, но кто позаботится о том, чтобы восстановить разрушенный дом известного поэта, если не я? Кто, кроме меня, расскажет его историю?

Когда я думаю над тем, как ушли из жизни Элиза и поэт, как спокойно они позволили исполненному благих намерений солдату продать им абстрактные похороны, я напоминаю себе, что однажды и я, и вы — все мы примем идею похорон и не станем жаловаться.

© Перевод. Н. Анастасьев, 2011.

Вообще я о ней почти не думаю, но, если в солнечный день мне приходится проходить по Кларгес-стрит или по Албермарл-стрит, она приходит мне на память. Или если, оказавшись среди людей, собирающихся перейти дорогу, я слышу, как за спиной здороваются две женщины и одна из них восклицает: «Дорогуша!» (или «Бобби!»), или «Гу-у!»), а другая откликается: «Гу-у!» (или «Билли!», или «Бобби!», или «Дорогуша!»), да еще растягивая слова, в некоей определенной манере, характерной для периода с 1920 по 1929 год, я понимаю, что ненароком оказалась в мире Дэйзи Оверэнд, проживающей по адресу Брутон-стрит, Вест, 1.

В чистом своем виде все эти Бобби и Дорогуши были облачены в короткие платья, подол которых украшала бахрома, оплетающая, словно водоросли, колени при движении, а свободные удлиненные лифы, непринужденно ниспадавшие от плеч и горловины, завершались линией обреза, опоясывающей бедра. В чистом виде весь этот наряд дополняла пара блестящих шелковых чулок броского цвета, именуемого персиковым, хотя по форме они ничуть не походили на персик.

Но на деле распознать их можно было только по голосу. Этот голос возвращает в те дни, яркие, молодые и невозвратные, откуда доносится невольное эхо — «Билли!.. Гу-у… необыкновенно… божественно!» — как пароль или вензель, украшающий почтовую бумагу семьи, серебро которой заложено и забыто.

Дэйзи Оверэнд, невысокая, властная, остроумная, и моем представлении в полной мере воплощала этот человеческий тип, что не означает какой-либо недооценки мужских представителей вида Дэйзи Оверэнд с их маленькими лицами, голубыми глазами, дурными зубами и вспыльчивым характером. Нет, если вы столкнулись с миссис Оверэнд, можете считать, что познакомились и с мистером, который столь же не похож на нее, сколь и принадлежит тому же типу.

Я лично познакомилась с ней удивительно мягким летом 1947 года. Была она прямо-таки очаровательна. Трубчатое платье обтягивало бедра, на голове сидела крохотная шляпка; каштановые, коротко остриженные полосы плотно прилегали к самому черепу, напоминая половинку игрушечного яйца, коего вторую половину представляло собой лицо. Лицо — просто доля. Глаза ее считались выразительными, и выражали они алчность в различных ее формах, зрачки круглые и настороженные. Мисс Оверэнд ангажировала меня на трехнедельную совместную работу в каком-то комитете. Как вы увидите, расстались мы уже через три дня.