— Пожалуй, нет, — ответил молодой человек.

— В Голливуде я бы настоящий класс показала, приятель, — заявила Иза.

— Ну может быть… — протянула ее мать.

— Да, может быть, — сказал мистер Флеминг.

— Правда, в Голливуде слишком много шума, — сказала Иза.

— Видите ли, — повернулась ко мне миссис Йен Клут, — мы люди скромные. Мы держимся друг друга, как на днях сказал мистер Флеминг, мы живем в своем скромном мирке, верно, мистер Флеминг?

Они открыли дверь и позволили мне протиснуться в темный коридор.

© Перевод. Т. Исерсон, 2011.

Летом 1944 года, когда поезда могли запросто опаздывать на четыре, а то и шесть часов, я ехала из Эдинбурга в Лондон на ночном поезде, и уже в Йорке мы отставали на три часа. В купе сидело десять человек, но из них мне запомнились лишь двое, и тому есть свое объяснение.

Когда я думаю об этом теперь, мое воображение рисует нестройный ряд сидевших передо мной людей, которые кое-как дремали, склонив головы. Я смотрела на этих спящих незнакомцев, пытаясь угадать характер каждого из них, и мне вдруг стало не по себе. Можно было подумать, что свой дневной талант уничтожать внешние проявления самих себя они сменили на внутреннее уничтожение. Они словно сошли с фрески двенадцатого века; чувствовалась в них какая-то средневековая обреченность — во всех, кроме одного.

Это был рядовой, который бодрствовал в гораздо большей степени, чем обычные люди, когда они не спят. Он курил одну за одной, медленно и спокойно затягиваясь. Мне казалось, что выглядел он чересчур злобно и напоминал первобытного человека. Низкий лоб над черными сросшимися бровями был не выше двух дюймов. Челюсть, хотя и небольшая, походила на обезьянью, равно как и его маленький нос, а также глубоко и близко посаженные глаза. Я подумала, что его родители, наверное, родственники, таким разительным было сходство с далекими предками.

Но он оказался необыкновенно вежливым и добрым. Когда у меня закончились сигареты, он пошарил в рюкзаке и протянул пачку мне и сидевшей рядом девушке. Звеня мелочью, мы попытались заплатить ему, но он ничего не хотел за свои сигареты, только бы мы угостились, после чего он снова принялся молча задумчиво курить.

Тогда мне стало жаль его той жалостью, которой мы обыкновенно жалеем безобидных животных, тех же обезьян, например. Но я отогнала от себя эти мысли, ведь обезьян мы жалеем скорее потому, что они не люди, а в данном случае это было неуместно.

Солдатские сигареты дали мне и моей соседке повод для разговора, и мы болтали всю дорогу. Она сказала, что работает в Лондоне служанкой и няней. Выглядела она по-деревенски: ширококостная, краснолицая, со светлыми волосами, она производила впечатление сильной девушки, которая всю жизнь носила тяжести, вроде огромных ведер с углем или двух детей за раз. Но больше всего меня поразил ее голос, изысканный, мелодичный и размеренный.

Под конец поездки, когда пассажиры повскакивали и в вагоне началась беготня, эта девушка, Элиза, пригласила меня в дом, где она работала. Хозяин, какой-то университетский преподаватель, вместе с женой и детьми был в отъезде.

Я согласилась, потому что в те времена встретить образованную служанку было редкой удачей, и знакомство с ней казалось многообещающим. За ним скрывался жизненный опыт, я бы даже сказала, жизненная правда, а тогда я верила, что правда может удивить сильнее любой книги. К тому же воскресенье мне хотелось провести в Лондоне. На следующий день мне предстояло выйти на работу, в один из департаментов государственной службы, который эвакуировали за город, а по причине, которая к делу не относится, мне не хотелось приезжать слишком рано. Мне нужно было позвонить. Хотелось помыться и переодеться. Хотелось узнать поближе эту девушку. Поэтому я поблагодарила Элизу и приняла ее приглашение.

Я пожалела об этом, едва мы сошли с поезда на Кингс-Кросс в начале одиннадцатого. Стоя на платформе, высокая Элиза казалась невыносимо уставшей, как будто не только ночная поездка, но и каждая минута ее неведомой жизни вдруг вымотали ее. От силы, которую я углядела в поезде, не осталось и следа. Когда она обратилась своим красивым голосом к носильщику, я заметила, что на той стороне головы, которая не была видна мне в вагоне, темнел пробор, на желтом фоне казавшийся темно-синим. Поначалу я думала, что У нее выгорели волосы, но теперь, глядя на ее запущенную прическу с синеющим пробором, который, как стрелка, указывал на тяжелую усталость ее лица, я и сама неожиданно почувствовала себя совершенно обессилевшей. Но давила на меня не столько дорога, сколько предвкушение скуки, которая непостижимым образом наваливается на нас в конце пути и, вероятно, для нашего же блага укрощает любопытство.

Как выяснилось, ничего особенного Элиза собой не представляла. Ее историю, которую мне так не терпелось услышать, я узнала уже в такси, между Кингс-Кросс и ее домом в Суисс-Коттедж. Она происходила из хорошей семьи, но для родных была обузой, да и они для нее тоже. Ничему другому не обученная, уйдя из дома, она нанялась в служанки. Она была помолвлена с австралийским солдатом, проживавшим с однополчанами там же, в Суисс-Коттедж.

Было ли виной тому предчувствие скучного дня, или бессонная ночь, или завывание сирен, но при виде дома я почувствовала раздражение. Кругом был сад. Элиза открыла входную дверь, и мы вошли в сумрачную комнату, почти полностью занятую обыкновенным длинным письменным столом. На нем была полупустая баночка джема, кипа бумаг и высохшая чернильница. В углу стояла защищенная стальной крышей кровать, так называемое «убежище Моррисона», а на каминной полке — фотографии школьника в очках. Всё омрачали усталость Элизы и мое недовольство. Но девушка как будто и не догадывалась о бессилии, написанном на ее лице. Она даже не позаботилась снять пальто, которое было таким тесным, что я диву давалась, как она может так быстро двигаться, когда к ее усталости добавлялось еще и это неудобство. Между тем, даже не расстегнув пальто, Элиза позвонила своему молодому человеку и приготовила завтрак, пока я мылась в голубой треснувшей ванной в полутьме наверху.

Когда я обнаружила, что девушка без спроса открыла мой саквояж и вытащила продукты, то даже обрадовалась. Это был дружеский жест, в определенной мере напоминавший о действительности, отчего настроение v меня поднялось. Но дом меня по-прежнему раздражал. Я не могла найти оправдания царившему повсюду полному беспорядку. Я не задавала вопросов о хозяине, каком-то университетском преподавателе, опасаясь, что ответы на них подтвердят мои догадки: он уехал и родное графство на семейную встречу, навестить внуков. Хозяева не подозревали о моем существовании, а по мне, так это место принадлежало Элизе, которая пустила меня в дом.

Я зашла вместе с ней в местную пивнушку, где девушка встретилась со своим молодым человеком, сидевшим в компании двух других австралийских солдат. С ними была еще худенькая девочка-кокни с плохими зубами. Элиза обрадовалась им и своим очаровательным голосом настояла, чтобы вечером все пошли к ней. Тоном настоящей аристократки она потребовала, чтобы каждый захватил по бутылке пива.