— Это ваши предки по женской линии?

— В какой-то степени. Извольте объясниться, с какой целью вы сюда вломились? Осквернять кости? Грабить? Здесь вам не раскопки. Это моя башня. Не знаю, что по мурранским законам полагается за осквернение могил, но на Эспите за такое, знаете ли, вешают.

Отчего-то удавка на шее не показалась Лансу такой уж страшной перспективой. Его целиком поглотили совсем другие мысли, гораздо более опасные.

— В какой-то степени? Вы сказали — в какой-то степени? Кто все эти люди, дама Тенар?

Лив подошла к одному из черепов и долго-долго, как показалось Лэйгину, на него смотрела:

— Это — дама Тенар. Предыдущая. — Затем женщина показала на кости ярусом выше. — А вон та жила за три века до нее. И эта — тоже дама Тенар. Они все ими были. А вот эта ниша, видите?

Археолог вздрогнул всем телом при виде пустой полости в каменной стене.

— Эта ждет меня.

Хранительница башни вздохнула и безмятежно продолжила экскурсию. И голос ее стал совсем таким бесцветным, как будто многажды перечитанную книгу по памяти повторяла:

— Вот эта имела несчастье влюбиться во вражеского лазутчика. Ее обезглавили. А вон та в схожей ситуации пристрелила любовника и умерла в глубокой старости, в одиночестве. Зимой, когда все тропы замело… и нашли ее лишь после первой оттепели. А вот эта… о-о! С этой приключилась самая любопытная смерть. Ее, видите ли, заподозрили в измене. Измене Ордену, вы понимаете. И замуровали здесь заживо. Впрочем, крысы сделали свое дело быстрей, чем жажда и голод…

Не хватало лишь указки в руке дамы Тенар, а так ни дать ни взять учительница в притихшем от ужаса классе.

— И всех их звали… Лив? — догадался археолог.

— Вот именно, — печально вздохнула женщина, а потом повернулась к нему и сказала отрицающим всякое сопротивление жестким тоном: — Вам здесь не место, Ланс. Подите прочь. Оставьте меня с моими костями.

И — да, Ланс Лэйгин позорно бежал. Осторожненько так выскользнул прочь из крипты, бочком-паучком, оглядываясь и цепенея от неподконтрольного разуму страха. Там, в темноте коридора долго ломился в запертую дверь, а когда обнаружил, что это не та, а на самом деле нет никаких препятствий, со всех рванул обратно — вверх по винтовой лестнице, по подземному ходу, скорее наверх, в пристройку, и нырнул под одеяло на диване. И заснул мертвецким сном, едва голова коснулась подушки.

А Лив, оставшись в крипте, стала что-то тихонько напевать. Простую, совсем простую песенку. Свою любимую.

— Рыбка глупая попалась на крючок.

Очень сладкий был на нем червячок.

А червяк тот был дурачок, дурачок,

Раз попался просто так на крючок, на крючок…

Верэн. Эспит

Отчего-то Верэн была уверена, что после визита к погребальной скале не сможет уснуть. Но ворочаться с боку на бок ей пришлось вовсе не от недавнего соприкосновения с запредельным. Все мысли девушки были только о Берте. Причем почти все без исключения такого свойства, что лучше их при себе держать и мамке не пересказывать.

Стоило глаза закрыть, как рыжий контрабандист являлся девушке во всей красе — широкоплечий, сухощавый, легконогий, а главное… обнаженный. И мерещились Верэн его жесткие поцелуи, от которых пресекалось дыхание, а сердце билось часто-часто. Откуда нецелованной ни разу девице знать, как оно бывает, когда мужчина любит и желает, когда его губы поджигают кожу везде, где касаются? Но ведь знала же!

Оттого и вертелась под одеялом без сна, задыхаясь то ли от летней духоты, то ли от разгорающейся страсти к рыжему пройдохе, у которого наверняка в каждом поселке, что на вирнэйском берегу, что на мурранском, по женщине. А еще Лив дама Тенар. Верэн юная, но не слепая.

Девушка не заметила, как вывалилась из горячечных фантазий в сон.

Она снова стояла перед закрытой дверью, ведущей в запретную башню. Тонкая, от запястья до локтя унизанная браслетами рука сама толкнула створку… Из кромешной тьмы Верэн шагнула в золотой свет от тысячи свечей, зажмурилась, заслонилась ладошками, и хотела было отступить, но за её спиной кто-то стоял.

Девушка обернулась и оказалась лицом к лицу с Бертом. Так близко, как никогда прежде. Его руки легли на плечи, губы встретились… Казалось, это белое, просторное одеяние медленно-медленно стекает вниз. Берт подхватил девушку как перышко, вознося над собой, любуясь и предвкушая то, что случится дальше.

И когда уже случилось, прямо тут, на гладком, отполированном до блеска алтарном камне… Запретное, непозволительное, богохульное! Когда от торжествующего крика Берта дрогнули возмущенно огоньки свечей, когда горящую от поцелуев кожу лизнул первый язычок сквозняка, Верэн поняла, что готова не только заплатить жизнью за эти мгновения счастья, но и пройти заново весь путь грехопадения. Снова и снова, ни о чем не жалея, никого не щадя.

А Хилу Рэджису снилась война. Точнее, лазарет и белобрысый молодой хирург в окровавленном фартуке с пилой в руке.

— Колено раздроблено, будем резать, — бросил он, едва глянув на раненого.

У Рэджиса уже не было сил кричать, и он лишь мычал и плевался, когда в рот ему лили самогон. А потом в зубы Хилу вставили чурбачок и…

Он стонал сквозь стиснутые в судороге зубы, брыкался, пытаясь изо всех сил вырваться из кошмара. Тщетно. Пока не досмотрел-дочувствовал весь процесс ампутации от первого разреза до прижигания маслом, сон не отпустил ветерана из стальных когтей.

— Хватит! Ну, перестань же! — крикнул Хил и очнулся.

Ох, и хватка у ночных видений, ох и сила! Все болело, каждая косточка, каждый нерв. Точно на кусочки разорвали, а потом сшили заново.

Он долго ругался на всех языках, какие знал, тер живую-здоровую ногу, сплевывал прямо на пол кровавую слюну. А потом курил одну сигарету за другой, глядя на море, и почти беззвучно напевал что-то про глупую рыбку и червячка. Мурлыканье успокаивало и возвращало душевное равновесие.

— Кошку завести, что ли? — спросил он себя, глядя в треснувшее зеркало, когда брился.

Помнится, на том корабле, где он стал классическим одноногим боцманом, жила трехцветная кошечка.

Дина Тэранс всегда засыпала мгновенно, как только смыкались веки, и бессоницами не страдала ни в юности, ни в глубокой старости. И ей всегда снилось что-то приятное. Даже когда наяву жизнь ничем хорошим не радовала — ни новостями, ни доходами, ни здоровьем. Голодная и гонимая, больная и одинокая Дина всегда могла спрятаться в теплую нору сна, где её ждал щедрый стол и теплый дом. И там с ней всегда бы Хил. Всегда живой, всегда здоровый и всегда любящий только её, Дину. Иногда ведьме казалось, что только ради этих снов она и продолжала жить, в очередной раз схоронив Хила. Смерть тоже очень напоминала сон, после которого наступит долгое мучительное пробуждение. И Лисэт в качестве дочери или матери, ненавидимой дочери или ненавидящей матери. Главное, что её никогда не было в снах у Дины.