Таким образом, позицию гипотетического, то есть спекулятивного аутентичного инструмента можно представить как позицию «против» самого пространства инструментальности, то есть как точку, которая проецируется из этого пространства, но не на нем, и лишь для того, чтобы отрицать саму его систему калькуляции, пересчета и компромисса. Соответственно, такой инструмент – гипотетический нож, топор, заточенный камень и т. д. – оказывается вечным, многоразовым, но именно потому, что само его действие не предполагает никакой сегментации применений. Он режет и не режет, то есть сама процедура раз-резания не является для него рефлексивной, не разрезает сама себя на отдельные участки, рывки, эпизоды действия. Обычный нож режет не только предмет, но и свое действие, то есть действует рывками и отдельными задачами, а потому он разрезает и отрезает себя, сегментирует само свое существование и в итоге тупится, перестает быть ножом, превращается в болванку, тот же камень. Гипотетический «нож мясника» отличается тем, что режет все остальное, но не режет себя, не членит свое действие на отдельные части и куски, то есть не отрезает от себя самого себя, свои кусочки, а потому может вечно оставаться собой. Он не отрезает себя от себя, когда режет другое, что для обычного ножа необходимо. То есть дело не в том, что он просто лучше или острее ножа, а в том, что это «нож невозможности», если перефразировать выражение Ч. Мьевилля из «Шрама», то есть он устраняет саму ось износа, опрокидывая ее в одну точку, к которой она должна сойтись после своего устранения: нож невозможности не одноразовый и не многоразовый, а без-разовый, что, однако, из пространства инструментальности определяется в качестве бесконечно разового ножа. Последний кажется носителем некоего бесконечного ресурса, но на деле он просто не имеет одного раза и другого, не обладает дискретным строением, которое является базовой логикой вещей, как она стала мыслиться в Новое время[83]. «Обычные» вещи вписываются в пространство инструментальности именно по оси износа или экзистенциальности, поскольку износ – лишь приземленное, «мирское» отображение «ненадежности» существования как такового, отсутствия у него основания, но именно износ/многоразовость следует мыслить в качестве первичного параметра, а не существование (или данность) как таковое. Действительно, введение механизма «повторения» как базового для существования всякой вещи (например, в концепции перманентного творения) указывает на то, что вещь – это лишь нулевая степень инструмента, способная закончиться уже в силу усталости от самой себя. Поскольку никакого основания для того, чтобы существовать в следующий раз, у вещи нет, необходимо дополнительное объяснение. Однако последнее необходимо лишь в той ситуации, в которой уже удалось согласиться с принципом дискретизации, а именно с различением многоразовых инструментов и не-разовых, которое обеспечивает само различие «раза». Самоуничтожение ненадежной, несамодостаточной вещи ничего не добавляет к ее износу в качестве инструмента, это одна и та же логика: и в том и в другом случае именно «разовость», делимость и соответствующая необходимость существовать «много раз» – вот что уничтожает вещь или инструмент, либо за счет «реального» износа, либо потому, что вещь не нашла для себя поддержки, не смогла продлить себя от одного раза к следующему. «Репродукция» вещей в этом смысле производна от введения оси износа как таковой. А потому вещь – это инструмент или средство, которое может износиться, даже если ничего не делает, просто в силу своей структуры многоразовости, то есть даже если она поставлена на паузу или пребывает в бездействии. Метафизика пыталась сохранить вещи, выведя их из всякого оборота, чтобы они никак не использовались и не расходовали себя, но выяснилось, что избавиться таким образом от многоразовости не удастся, поскольку она является самим условием сохранения вещи. Антиподом и вещи, и инструмента является аутентичный инструмент, который режет, но не ранит себя, остается собой, но не перестает работать. Нет нужды говорить, что такие инструменты и такие вещи в сильном дефиците.

Точно так же гипотетический «нож невозможности» занимает позицию «по ту сторону» и по отношению к двум другим осям. Конечно, он «однофункционален», у него есть предназначение, однако такое предназначение никогда не конкурирует с другими его функциями, например нож мясника не будет открывать консервы или резать бумагу. Задача не в том, чтобы выбрать «одно» значение на оси, а в том, чтобы найти такое значение, которое отменяет саму экономию осей (что в самом пространстве инструментов и вещей невозможно). Соответственно, нож мясника – однофункционален, но эта единичность не означает ограничения. Ничто не мешает мяснику применять тот же нож в бою или для врачевания. Во всех случаях он будет выполнять «одну и ту же» функцию – в том смысле, что она не определяется его применениями, наоборот, именно уникальность того, что он может сделать, позволяет применять его в самых разных областях. Универсальность достигается уникальностью, поскольку последняя оказывается своего рода панацеей, реализующейся в качестве смыслового ядра в любом действии: можно представить, что такой нож с одинаковым успехом разделывает тушу и в то же время выполняет хирургические операции, то есть мы имеем дело уже не с многообразным приложением, которое заведомо требует подгонки и переучивания, а, напротив, с одним мастерски выполняемым жестом, который позволяет добиваться одинакового успеха в самых разных делах[84]. Все эти приложения – разделывание туши, бой, врачевание, письмо – лишь кажутся разными, на самом же деле в каждом из них успех сводится к такому инвариантному жесту, выполняемому ножом. Само отношение одно- и многофункциональности сворачивается к одному уникальному, инвариантному действию, которое осуществляется таким внеэкономическим, внепространственным инструментом.

И точно так же последний оказывается «незаменимым» – но не в смысле лучшего или же, наоборот, единственно доступного. Такой инструмент незаменим уже потому, что он не в той ситуации, в которой его нечем заменить или в которой он защищен от замены. То есть он вне протекции и вне уникальности, которая оборачивается дефицитом. Такое состояние «до» заменимости, которое не создавалось бы специально, за счет защиты и монополий, или, напротив, за счет дефицита, в пространстве инструментов невозможно, поскольку сама логика средства указывает на то, что одно может быть «для» другого только потому, что одно может быть вместо другого. Сама концептуальная позиция «вещи» означает не что иное, как такую заменимость, обеспечивающую дискретизацию, поскольку вещь – не более чем дискретное, отличное от другого, а само это отличие уже требует заменимости. Отличие одного от другого задается только тем, что на месте другого может быть другое другое, то есть тем, что одно отличие одного от другого само заменимо другим отличием одного от другого и только это способно гарантировать отличимость одной вещи от другой. Даже если мы не мыслим вещи как «одно-для-другого», а представляем их в некоем воображаемом пространстве соположения, соседства, слияния и поглощения, то есть в некоем геймплее вещности как таковой, простейшее соположение – одно с другим, одно рядом с другим – уже указывает на то, что рядом с этим одним могло быть другое, иначе это другое не было бы другим. Иначе говоря, условием дифференциации вещей даже в максимально нейтральном пространстве совмещения и соположения является заменимость, пусть и нулевая, которая обнаруживается в том случае, когда никакой реальной замены данной вещи найти невозможно – и в таком случае эта данная вещь оказывается незаменимой негативно, по дефолту. Аутентичные инструменты, разумеется, должны работать «против» самой этой логики, то есть быть незаменимыми, но без пространства заменимости/соположения. Соответственно, они представляются пределом хайдеггеровского «бытия-в-мире», то есть отрицания мира как пространства, в котором всегда остается след вульгарной пространственности, указанного механизма соположения, замены, конкуренции и т. п. В рабочей среде аутентичного инструмента «функциональная» связь уже не имеет ничего общего с «пространственной», которая у Хайдеггера могла пониматься в качестве вырождения, редукции первой. То есть инструменты и средства работают, но не потому, что они рядом друг с другом: они настолько хорошо подогнаны друг к другу, что между ними не остается самого пространства, которое бы отличало собственно «вульгарное» пространство от пространства отсылок, а потому создается эффект уничтожения, устранения этого вульгарного пространства, вечно сохранявшегося люфта, в котором возможно трение, износ и замена. Аутентичные инструменты – не неподвижные двигатели, а невозможные двигатели, в которых функциональные, логические и практические связи полностью покрывают «пространственные». Одно может быть рядом с другим только потому, что так нужно для дела, и именно это устраняет расстояние между ними – пустую, вульгарную дистанцию, которая сама по себе означает, что на концах ее отрезка могло быть и что-то другое (вещи). Однако это достигается не за счет максимально плотного соединения частей или деталей, а за счет того, что каждый аутентичный инструмент сам создает такое референциальное «нуль-пространство»: работа в его окрестностях спорится настолько хорошо, что в ней никогда не возникает пространственного момента блуждания, отставания и, соответственно, замены. Внутри таких инструментов буквально нет места для «места».