17. Поскольку столь полное отождествление с кем-то другим может произойти, только когда покидаешь себя, шизофреник паникует и резко рвет подобные связи. «Соединение» и «обрыв», connect и cut, Коннектикут. Шизофреники выходят за пределы языка в область чистых совпадений. Время, освобожденное от означающей логики, простирается во всех направлениях. «Считайте язык цепью означающих» (Лакан). Без карты языка вы нигде.

«Если даже восемьдесят процентов всего произошедшего между нами я придумала, – сказала я, – двадцать процентов исходили от тебя». Ты не согласился; настаивал, что все случившееся между нами было моей фантазией. Я задумалась, возможно ли это. Понятно, что фанатизм – это смоделированный психоз. Но то, что происходило с нами, было исключительным и личным. К концу восьмидесятой минуты разговора мы снова вернулись к началу. Ты слушал; ты был добр. Ты начал рассуждать в процентах.

Шизофрения – это метафизика-брют. Шизофреник покидает тело, выходит за пределы всех ценностных систем. Свобода равна панике, потому что без ценностей нет языка. Когда ты потерял себя в эмпатии, полное отключение системы – единственный путь назад.

Но в какой момент эмпатия становится растворением?

18. В среду, пятого апреля, я улетела из Нью-Йорка, чтобы «провести недельный семинар» в «Арт-центре», надеясь на встречу с тобой. Всю зиму и затем весну я перемещалась между севером штата Нью-Йорк с его провинциальной бедностью, Авеню Ди в Нью-Йорке и Пасаденой. В ту среду я взяла такси в Джей-Эф-Кей, в зале ожидания «Эдмирал Клаба» поменяла свой билет на класс выше, чтобы вылететь рейсом в пять и в восемь быть в Лос-Анджелесе. Взяла машину напрокат и поехала в мотель в Пасадене. Все мое экзистенциально-экономическое положение было шизофреническим, если пользоваться термином Феликса: шизофрения как парадигма принятых противоречий позднего капитализма. Я путешествовала не как Крис Краус. Я путешествовала как жена Сильвера Лотренже. «Может, ты и смелая, – сказал ты мне на тех выходных, – но недальновидная». Но, Дик, если дальновидность заключается в молчании, то пришла пора быть дурой –

Тем вечером я заблудилась на Четыреста пятой, в какой-то момент поняв, что еду в сторону твоего дома в Пиру. Я повернула назад в Пасадену, срезала путь по Сто первой. Меня не ждали в университете до пятницы, но я прилетела вечером в среду, думая, что это увеличит шансы на встречу с тобой. Кроме того, в среду вечером я была приглашена на празднование сорокалетия моего друга Рэя Йохансона.

В десять вечера я заселилась в мотель «Вагабонд» на Колорадо. Набрала ванну, распаковала чемодан, затем позвонила тебе. Твой телефон прозвонил восемь раз, ответа не было. Я помыла и уложила волосы, позвонила снова. На этот раз сработал автоответчик. Я не оставила сообщение. Выкурила сигарету и стала думать, что надеть на вечеринку Рэя; благоразумно отказалась от идеи пойти в стремном золотом дождевике «Канаэ энд Оникс». Но одевшись (черная шифоновая рубашка, английские армейские брюки, черная кожаная куртка), я снова оказалась в безвыходном положении. Если я оставлю сообщение на автоответчике, то больше не смогу позвонить. Нет, мне было необходимо связаться с тобой напрямую. Была ли я готова пропустить вечеринку Рэя, просидев весь вечер у телефона? В итоге я решила ждать до половины одиннадцатого. Если тебя не будет дома, я уйду и перезвоню утром. В десять тридцать пять я позвонила снова. Ты ответил.

«Прожитый опыт, – писал Жиль Делёз в ‘‘Хаософии’’, – не подразумевает благоразумия. Он подразумевает интенсификацию. “Я чувствую, что“ означает нечто происходящее внутри меня. Это постоянно происходит с шизофрениками. Когда шизофреник говорит: „Я чувствую, что становлюсь Богом”, его тело преодолевает порог интенсивности… Тело шизофреника в своем роде яйцо. Кататоническое тело».

Ты не удивился, когда я сказала, что звоню из Лос-Анджелеса. Или просто звучал уклончиво. Сначала твой голос был холодным, равнодушным, безучастным, но потом он стал мягче. Ты сказал, что тебе неудобно сейчас говорить… Но потом ты говорил, говорил. Я не помню, с какой конференции, из какой европейской страны ты только что вернулся. Ты сказал, что был вымотан и подавлен. Два дня назад ты едва не нарвался на штраф за вождение в нетрезвом виде на Трассе 126 и решил перестать пить.

«Мои мысли яснее, чем когда-либо в жизни», – сказал ты после тридцати шести часов без алкоголя. Волна раскаяния выплеснулась из моего сердца в пальцы. Я сжала телефонную трубку, жалея, что затеяла весь этот шизофренический проект после встречи с тобой. «Меня никогда не сталкили», – сказал ты в феврале. Но разве это был сталкинг? Любить тебя было все равно что принимать таблетки правды, потому что ты знал все на свете. Ты заставил меня поверить, что жизнь можно перестроить, ведь ты-то из своей в конечном итоге сбежал. Если я смогу любить тебя осознанно, взять этот абсолютно женский опыт и подчинить его абстрактной аналитической системе, тогда, возможно, у меня есть шанс что-то понять и жить дальше.

«Я никогда об этом не просил!» – сказал ты. И по телефону мне стало стыдно. Мое стремление проехалось по твоим желаниям, по твоей уязвимости. Любя тебя подобным образом, я нарушила твои границы, причинила тебе боль.

Потом ты спросил, как мои дела. Твоя манера задавать обычные светские вопросы напоминает мне о Руффо: это намного больше, чем если бы ты просто слушал. Будто тебе и правда интересно. Твоя учтивая невозмутимость развязывает язык. «У меня все очень хорошо», – сказала я. Но мне хотелось объяснить тебе, сколько добра ты мне сделал. «Такое ощущение, что я наконец выбралась из своей головы – и не думаю, что вернусь в нее обратно», – сказала я. За три дня до этого я записала в блокнот: «С тех пор как я познакомилась с Д., мои глаза переместились в грудную клетку. Мое тело словно жидкое стекло, и все кусочки подходят друг другу…» Цитируя Элис Нотли, цитирующую Донна: «Женщина не остров-есса».

И затем снова раскаяние. Я хотела, чтобы ты понял: я не собираюсь использовать эти тексты, чтобы «разоблачить» тебя. «Слушай, – сказала я, – я изменю имена, даты, места. Это будет повествование в прошедшем времени о ковбойской любви. Вместо Дика ты будешь Дереком Рафферти».

Ты не был в восторге. Был ли шанс искупить вину, исправить ситуацию?

(За месяц до этого я прислала тебе первый черновик истории под названием «Экзегеза». На первой странице была строчка: «Ты была такой мокрой, – сказал Дик____, поглядывая на часы…». Ты взбесился. «Ведь это мое ИМЯ!» – рявкнул ты в трубку. Затем ты рассказал мне о том, как писал свою первую книгу и старался защитить своих героев, скрывая их личности. «И это были люди, которых я любил, – сказал ты. – А ты со мной едва знакома».)

Мои чувства к тебе были настолько сильными, что я должна была придумать, как сделать любовь бескорыстной. Поэтому, хоть я и проделала весь этот путь с единственной надеждой – увидеть тебя, я откажусь от встречи с тобой, если она будет тебе во вред. Стоял апрель, сезон красных апельсинов, эмоции струились, как ручьи позади моего дома в Турмане – бурлящие, оттаивающие. Я подумала о том, насколько хрупкими становятся люди, отказываясь от чего-то, словно кровянистые желтки, защищенные лишь тонюсенькой скорлупой.