Куда бы ты ни направлялся, кто-то уже побывал там до тебя.

Потому что, как и я, Кэтрин Мэнсфилд влюбляется в Дика.

На восемьдесят пятой странице рассказа «Я не говорю по-французски», она пишет:

«Не заметить Дика было невозможно. Единственный среди нас англичанин (курсив мой), он, вместо того чтобы по возможности грациозно кружить по комнате, засунул руки в карманы и мечтательно улыбался, стоя возле стены, словно бы подпирая ее своим телом, при этом он с тихой ласковостью и на великолепном французском языке отвечал всем, кто подходил к нему с вопросами»[35].

Но, в отличие от тебя, у того Дика не было «планов на сегодняшний вечер». Не колеблясь он пригласил героя Кэтрин на ужин. Они провели ночь в его отеле:

«О чем мы только не говорили! Я ощутил большое облегчение, что не надо все время рассуждать о современном романе, о новой форме, о молодых писателях, пренебрегающих ею. Изредка я, будто случайно, подкидывал ему карту, которая вроде бы ничего общего не имела с игрой, желая увидеть его реакцию. Он брал ее в руки с неизменной мечтательностью во взгляде и улыбке. Даже вроде бы бормотал: “Очень любопытно”, но так, что было ясно: ему это совсем не любопытно».

Дик был идеальным шизофреническим слушателем для Кэтрин. Как пишет Геза Рохейм, Дик был мечтательно эмпатичен, потому что «отсутствие границ эго не позволяет ему остановить процесс идентификации». И Кэтрин потеряла голову:

«В конце концов я заметил безразличие Дика, и оно загипнотизировало меня, так что я скинул ему все карты до последней, а потом уселся поудобнее и стал наблюдать за ним».

К этому моменту они оба были очень пьяны. Дик не осудил. Он просто произнес: «Очень интересно». Ее накрыло с головой:

«Мысль о моей опрометчивости не давала мне покоя. Я сам, по собственной воле посвятил чужого человека во все тайные закоулки моей жизни. Был откровенен и честен, как никогда. Изо всех сил постарался объяснить ему, каков я внутри, а ведь эта пакость еще никогда не вылезала наружу и не вылезла бы».

Достаточно ли мы обсудили этот шизофренический феномен совпадений?

На прошлой неделе в университете Пэм Стругар недоумевала, почему все гениальные девушки умирают. Обе – и Кэтрин Мэнсфилд, и философ Симона Вейль – прожили свои жизни со страстной интенсивностью. Обе умерли в тридцать четыре от туберкулеза в одиночных палатах при сомнительных «учреждениях», мечтая в своих дневниках о детской беззаботности и уюте.

Это тронуло меня до слез.

* * *

Вот уже несколько недель они обсуждали Баттерфлай-Крик. «Ну поехали в Баттерфлай-Крииииик!» – протянул Эрик Джонсон, подражая густому баритону своего отца, преподобного Сирила Джонсона.

Весь январь в Веллингтоне стояла рекордная жара. На редкость безветренные и безоблачные дни, отблески солнца на стеклах машин на улице Таранаки. В тот январь все офисы закрывались в три часа дня. Клерки и машинистки атаковали песчаный пляж, полумесяцем раскинувшийся в Восточной бухте.

В конце Охайро-Роуд, которая возвышалась над Уиллис-стрит, даже оштукатуренные стены и свинцовые окна в доме приходского священника не спасали от жары. Но священник и его жена, Вита-Флёр, перебравшиеся сюда из Англии после того, как Сирил оконочил университет и семинарию, были готовы к любым непредвиденным обстоятельствам колониальной жизни. Все лето Вита-Флёр готовила для своих детей имбирный лимонад. Рецепт ей достался от матери, жены англиканского миссионера, которая провела шестнадцать адских лет на Барбадосе. Пять огромных керамических кувшинов с имбирным лимонадом стояли в саду на Охайро-Роуд – достаточно, чтобы пережить новозеландское лето еще столько же раз. Вита-Флёр, мать Лоры, Эрика, Жозефины и Изабель, была крупной и скромно одевалась. Она удачно вышла замуж: больше не надо скитаться по свету из одной темнокожей колонии в другую. Сирил был остряком и умницей, и все знали, что однажды его назначат епископом. Миссия Виты-Флёр заключалась в создании домашнего очага, образца для всех прихожан церкви Святого Стивена, крупнейшей англиканской церкви в Веллингтоне. Веллингтон – столица Новой Зеландии. Новая Зеландия – культурный центр Австралии и Океании. А значит, Вита-Флёр была ролевой моделью по крайней мере для трети всего мира.

(Всем встать, шапки долой, в субботу вечером перед восьмичасовым шоу в кинотеатре «Парамаунт» на Кортни-Плейс исполняется национальный гимн. Джафа[36] заполняют зал… Так как в «Парамаунте» показывают «популярные» фильмы, среди публики часто встречаются маори…)

Было январское воскресенье, часы в доме священника пробили два пополудни, и тарелки после обеда уже убрали со стола. Эрик Джонсон и Констанс Грин сидели на полу у подоконника в гостиной и слушали пластинки. Оба подростки. Они яростно спорили о достоинствах английского фолк-рока и американского рок-н-ролла. Эрик ставил Лидию Пенз и группу Fairport Convention; Констанс отвечала Дженис Джоплин и Фрэнком Заппой. Каждые пятнадцать минут взрослые (Сирил, Вита-Флёр и родители Констанс Луиз и Джаспер Грин) кричали из вздутых глубин кресел: «ВЫКЛЮЧИТЕ ПЛАСТИНКУ!» Сестры Эрика, закрывшись в своих комнатах, читали «Эль» и английский «Вог», а Карла, младшая сестра Констанс, играла в саду. Скука смертная. Но Эрик и Констанс еще не поставили крест на этом летнем дне.

Грины приехали в Новую Зеландию всего лишь в декабре, эмигрировав из пригорода Коннектикута в двадцати милях от Вестпорта/Гринвича, епископской нирваны. Слабые познания Джонсонов в географии не позволяли им уловить все нюансы этих сорока километров между Бриджпортом и Олд-Гринвичем. Джаспер и Луиз, оба англофилы, до сих пор пребывали в восторге от переезда в Веллингтон, который в сравнении с Бриджпортом был эпицентром англоговорящей культуры. Тем временем Эрик и Констанс, как два диковинных зверька, не спускали глаз друг с друга. Никто из них не встречал до этого никого похожего.

В то лето Эрик был «отстранен» от учебы в колледже для мальчиков в Уангануи. Его выгнали. После шести лет мучений – его избивали школьные старосты, одноклассники, даже младшие ребята; постоянно выбирали последним во все команды; заставали рыдающим в туалете – школа решила, что Эрику «недостает характера». То есть что он не использует свою квирность для обретения власти и продвижения в школьной иерархии. А он был квир на полную ставку. Один его внешний вид – светло-русые взъерошенные волосы, неопрятные рубашки, бледность и худоба, как у прерафаэлитской Офелии, – стал предметом недовольства в школе. «Исключенный» (из Уангануи обратно в Веллингтон, Новую Зеландию) в семнадцать, Эрик хотел сразу поступать в университет. Родители запротестовали. «Социально не готов», считали они и требовали, чтобы он отучился опциональный, дополнительный год в классе с углубленным изучением математики и естественных наук. Эрик взбунтовался. Отчаявшись, Сирил позволил Эрику выбрать любую школу в Веллингтоне.