Через некоторое время Блятман перевел меня в другую команду, которая работала в СС-лазарете, на улице Максима Горького, на территории «2-й Советской больницы».

Первый день в СС-лазарете я работал по двору, выполняя разные работы и присматриваясь к людям на территории бывшей Минской больницы.

На следующий день по дороге в лазарет идущий со мной Лейтман[326] предложил:

— Давайте дружить. Работать будем вместе в столярке. Питаться будем вместе.

— Но я не столяр.

— Это не важно. Будешь сидеть, присматриваться, а когда зайдет немец, то будешь точить стамеску. Не страшно, если испортишь.

Через несколько дней у меня состоялся откровенный разговор с Блятманом. Я понял, что Блятман ведет большую подпольную работу, почти никого не привлекая внутри лагеря, боясь провала. Блятман предупредил меня:

— Вы не вздумайте бежать. Это не так просто. Важно, чтобы на побег одного или двух человек не обратили внимание, — сказал Блятман. — Это нужно подготовить. Исключить вас из списков лагерников. Ждите. Я вас помню.

— Господин Блятман, почему вы думаете, что я собираюсь бежать?

— Какой черт я тебе господин! В присутствии других обращайся как к господину. Не обижайся, если иногда я ударю. Для тебя это будет испытанием нервов. — Блятман посмотрел на меня в упор.

— Разве я ошибаюсь? По тебе видно, что ты только внешне покоряешься. Еще посоветую, держи язык за зубами. Конечно, молчать и зарываться тоже нельзя. Но собирать вокруг себя народ не следует. Разные люди бывают. Проверив товарища, вызывай его на откровенный разговор и тогда рискуй. Не думаю, чтобы здесь были провокаторы. Осторожность спасает не только тебя, но и дело, ради которого ты рискуешь.

«Так вот какой Блятман», — подумал я.

— Вот еще что, — продолжал Блятман, — через несколько дней ты перейдёшь ночевать в столярную мастерскую, где Лейтман. Специалисты, которые нужны немцам, ночуют в мастерских. Старайся не попадать на глаза Городецкому. В крайнем случае скажешь, что я перевел. По работе тебе поможет Лейтман. Он польский коммунист, сидел в тюрьмах при Пилсудском, об этом никто не знает. Если ты мне нужен будешь, я сам подойду.

Ночью я задумался над беседой с Блятманом. Он действует смело и решительно. Пожалуй, немалую роль здесь играет Софья Курляндская.

Наступила зима. Жить в бараке стало тяжело, он не отапливался. Меня еще не перевели в столярную мастерскую, как видно, Блятман опасался, что Городецкий обратит внимание. Рисковать не стоило.

Люди приходили с работы мокрые, уставшие. Большинство ложились одетые в мокрой одежде. Очень немногие, в том числе и я, на ночь раздевались, мокрую одежду стлали под себя, а укрывались рваной шинелью. Зато утром нам было легче, мы, выходя на улицу, не так мерзли, как те, которые спали одетые.

Я по-прежнему ходил на работу в СС — лазарет. Нас часто проводили по площади «Парижской коммуны»[327] мимо сгоревшего театра оперы и балета. Работал с Лейтманом. Иногда я строил сараи с сибиряком Василием, который был хорошим товарищем и хорошим плотником.

Однажды, работая в подвале СС-лазарета мы сквозь зарешеченное окно наблюдали как мимо проезжала длинная колонна подвод белорусских крестьян, груженных домашним скарбом. Держась за подводы, еле брели уставшие женщины, старики и дети.

Дети … страшно произнести это слово, посмотрев на этих постаревших, слишком «взрослых» детей, потерявших свое детство. С трудом передвигая свои маленькие ножки, они уже не плакали, не тянулись к матери. Жестокость и горе слишком рано коснулось их и они, эти маленькие крошки, не испытав еще своего детства, уже прекрасно понимали жизнь, представленную фашизмом, во всей своей «красе».

Рядом со мной стоял столяр Леонид[328]. Он так же пристально всматривался в бесконечно движущуюся колонну подвод. Казалось, нет конца ей, этому движущемуся признаку смерти.

Кто они, обессиленные, живые существа? Куда движется эта страшная колонна? Эти мысли беспрерывной вереницей проносились в голове.

Перед стоящими у окна, мимо, прошла с обезумевшими глазами женщина, держась одной рукой за подводу, а другой прижимая к себе ребенка. А за ней без конца люди… люди… люди…

Стук двери заставил всех отскочить от окна. В столярную вошел эсэсовец Рыба, который руководил работами и прибывшими узниками.

В углу у верстака работал старик лет семидесяти, это был «вольнонаемный» столяр, краснодеревщик. Он обратился к Рыбе.

— Куда движутся эти люди?

— Это переезжает вся деревня, — ответил эсэсовец, — партизаны уничтожили их деревню и наше правительство им дает новое местожительство. Вот там им будет хорошо, даже слишком хорошо. — И зло усмехнувшись, добавил: — с партизанами они уже не встретятся, им нечего бояться.

Через два часа послышалась сухая дробь пулеметов и автоматов. Вечером, после утомительного дня придя к себе на Широкую, узнали страшную весть от Бориса Табаринского[329], работающего вблизи тех мест, где всю колонну крестьян, которая прошла мимо СС-лазарета, расстреляли из пулеметов и автоматов.

За что?

Какую опасность они представляли для фашистского солдата? Неужели эти женщины, дети и все человеческое является для фашизма опасностью и только звероподобные существа безопасны для фашизма?

Еще большей ненавистью к проклятому фашизму загорелось сердце у обреченных людей лагеря. Не за себя, нет! А за тех, невинно погибших женщин, детей, стариков.

Еще раз я вспомнил утонченные издевательства и зверства, которые применяли фашисты к военнопленным в Смоленске, о складских бараках, с насквозь пронизывающим ветром, в которые как скот загонялись люди, о сотнях ежедневно замерзающих и умирающих от голода людей, о братских могилах, в которых тысячами похоронены советские военнопленные, замученные голодом и холодом. Все это ярко представлялось перед глазами, что я увидел до этого лагеря.