— Да, — подтвердил Кошкин, — журналисты — совершенно неадекватные люди. Могут всякое написать. А вдруг то, что они напечатают в своих изданиях, попадет в руки самой Варвары Владимировны? Мы вернем ей ее личность, а тут вдруг — такой удар! А с ее психотипом и нервной организацией…

— Что вы предлагаете? — спросил Андрей.

Кошкин пожал плечами, но тут же ответил профессор Рыскин:

— Мы предлагаем вам в первую очередь успокоиться, предлагаем не думать о чем-то плохом. Все очень скоро вернется на круги своя: Вареньку найдут, привезут к нам, а мы… Мы сегодня же соберем специалистов и вынесем свой вердикт, и никакие подписанные ею бумаги не будут иметь юридической силы.

— Мне этого не надо, — поморщился муж Синицыной. — Хотя о чем с вами говорить, когда вы так относитесь к безопасности ваших пациентов! Виновные, надеюсь, уже наказаны?

— Можете не сомневаться. Медсестра, которая недоследила, уволена с волчьим билетом. Охранное предприятие уволит своих сотрудников, не проявивших должного внимания к своим обязанностям. Строгий выговор будет объявлен старшей медсестре Кузиной и присутствующему здесь Леониду Леонидовичу Кошкину. Они, кстати, будут лишены квартальной премии.

— А я-то каким боком? — удивился Кошкин.

— Вы сегодня дежурите по центру — с вас, батенька, особый спрос. Вы так увлечены своей весьма спорной идеей положительного влияния искусства на психику, что некоторым нашим постояльцам по ночам уже является Мельпомена-зомби… И потом…

— Короче, — не дал ему договорить Андрей, — мне надо, чтобы Варя поскорее вернулась домой. Вернулась здоровой и жизнерадостной, какой была прежде. В свое время покойный ныне Владимир Викторович финансировал ваш центр, выдал вам очень приличную сумму в виде кредита под очень низкий процент. Средства не возвращены полностью, так что в любой момент можно затребовать их назад… Делайте, что хотите, но вы обязаны помочь.

Молодой человек вышел, а Рыскин строго посмотрел на Кошкина.

— Давай, Леня, придумай что-нибудь, ты же у нас по первому образованию юрист и даже следователем успел поработать. Если остались какие-то связи, поднимай их, обещай хорошие деньги. Сами заплатим, попросим, наконец, у… — Григорий Борисович посмотрел на дверь, в которую только что вышел Андрей. — Давай сделаем то, о чем сейчас договорились. Только по-быстренькому и обязательно задним числом. Будто бы пару недель назад собирали комиссию.

День не складывался. Пришлось отложить обязательный обход. Но во время обеда Рыскин все же заглянул в столовую, посмотрел издали на больных, изучил каждого внимательно, словно пытаясь понять, что у них на уме. Бывший банкир Патрикеев к еде не прикасался, сидел прямо, откинувшись на высокую спинку стула. Григорий Борисович подошел к нему, заглянул в тарелку окрошки и спросил:

— Не нравится супчик? Может, вы хотите чего-нибудь особенного?

Патрикеев попал в «Клин» после того, как аудиторская проверка, организованная наблюдательным советом, обнаружила почти полное отсутствие собственных средств банка. На все вопросы Патрикеев отвечал, что превратил эти средства в ваучеры и намерен распределить их между теми гражданами России, которые не состоят в преступных организациях. Тираж ваучеров был уже изготовлен и хранился в гараже банкира. Всего отпечатали сто десять тысяч экземпляров, что, по мнению Патрикеева, больше, чем требуется, но все же нужен некоторый запас на случай, если кто-то из участников совершенных или готовящихся преступлений раскается и публично попросит прощения, перед всем честным народом…

— Вам не нравится окрошка? — изменил вопрос Рыскин.

Бывший банкир посмотрел на него, улыбнулся, поманил пальцем, а когда профессор подставил свое ухо, произнес громко, чтобы слышали все:

— Куршавель в опасности! Карфаген должен быть разрушен.

— Вы правы, батенька, — согласился немного оглушенный Рыскин.

Он потер ухо, пошел к выходу, а Патрикеев вслед ему рассмеялся. И крикнул:

— Ганнибал у ворот Рима — так что гарантировать тайну вкладов я не имею права!

Григорий Борисович вышел в коридор, собираясь вернуться в свой кабинет. Двигался он быстро и решительно. Но внезапно остановился, потому что в голове у него выстрелила какая-то важная мысль. Мысль была простая, но очень важная. Он даже не поверил ей. Прислонился спиной к стене и поразился тому, что не понимал этого раньше. Все эти люди, которые остались в помещении столовой, поглощающие окрошку и лангет с рисом, уткнувшиеся в свои тарелки или разглядывающие акварели на стенах, — те, кого он считал своими пациентами, а следовательно, больными людьми, на самом деле притворяются. Притворяются все вместе и каждый в отдельности. Все они отправлены сюда родственниками, за исключением разве что Патрикеева, которого прислали в центр учредители его банка. Каждый из постояльцев уверял его, опытного специалиста, что вполне здоров, а он, уважаемый профессор, уверял их, что это не психушка, потому что нет решеток, дюжих санитаров, смирительных рубашек, душа Шарко и болезненных уколов. Есть коллектив исключительно добрых, талантливых людей, единомышленников, которых не понимает нынешнее общество. Потому общество опасно для них, и, следовательно, этот центр — единственное место, где они могут жить долго и счастливо. С ним поначалу спорили, пытались доказать, что свобода — не осознанная необходимость, а духовная потребность. Какие были споры! И всегда он оказывался прав: свобода передвижения — ничто перед неограниченным полетом фантазии, которая может унести тебя туда, куда ногами все равно никогда не дойдешь, даже если будешь бежать всю жизнь в придуманном кем-то другим направлении…

Он все же вернулся в кабинет. Посмотрел в окно, увидел Кузину, которая развалилась в шезлонге, расстегнув халат и наполовину обнажив то, чем щедро одарила ее природа. Вспомнил, как старшая медсестра два года назад обвинила одного охранника, что от него несет спиртным, а тот начал спорить, после чего Кузина без замаха, коротким ударом от плеча послала отнюдь не мелкого парня в глубокий нокаут, из которого охранника пришлось выводить нашатырем и водой из садовой лейки…

Смотреть в окно расхотелось. Григорий Борисович подошел к стенному шкафу, достал из него пиджак, бросил внутрь свой халат.

Он ехал вдоль зарослей борщевика, старясь не гнать, чтобы успеть притормозить, если из-за поворота выскочит какой-нибудь лихач, неизвестно зачем свернувший на неприметную узкую дорогу. Рыскин думал о том, что ему уже шестьдесят, и то, о чем он мечтал в студенческие годы, давно уже свершилось: есть известность, уважение, собственная клиника, деньги, но нет ничего привычного для большинства — нет семьи, детей, внуков, нет жены, пропахшей знакомыми много лет духами… Софочка выпрыгнула в окно, взяв на руки Мурзика. И ведь ничто не предвещало! Он находился в квартире, сидел в своем кабинете за рабочим столом. Услышал за окном какой-то странный хлопок. Потом закричали люди. Он позвал жену — хотел узнать, что там случилась. Но Софочка не отвечала, и это тоже было странно. Григорий Борисович тогда сам вышел в коридор, почувствовал дыхание сквозняка, еще раз позвал жену, шагнул в гостиную, увидел открытое окно и понял все сразу. Посмотрел вниз, увидел лежащую мертвую жену, а рядом — тельце собачки. Снизу на него глазели собравшиеся зеваки. Рыскин отошел, набрал номер, сообщил о трагическом происшествии… Руки тряслись. Пришлось выходить на кухню, где в холодильнике всегда стояла бутылочка холодной минералки. На двери холодильника висел листок, прикрепленный магнитиком, привезенным из Египта: верблюд на фоне пирамиды. На листке фломастером было написано: