Но годы, казалось, не старили их. Летом ловили горбушу, осенью — кету. А на калугу идти всегда готовы.

— Бывало, в старое-то время, — рассказывал Тимофей Иванович, — калужку добудешь, так ее на всю зиму хватало. После, когда государству стали продукт сдавать, все равно выгодно. — И, пряча в усы усмешку: — Игнатий Петрович любит калужку со слоном сравнивать, будто видел он того слона-то. Ну и чудак-рыбак соседушко!

— А где он теперь, Игнатий Петрович? — поинтересовался я.

Вместо мужа поспешила ответить Марфа Николаевна:

— На заездке он, бригадиром.

Хотя ветер с залива дул резко, поднимал снежные вихри, калужатники чуть свет вышли на промысел. Идти по еще некрепкому льду было опасно, и они, только сойдя с берега, начали выкладывать впереди дюймовые доски-тесины и по ним осторожно, стараясь не слишком надавливать, пробирались к глубокому каналу. Пройдут по одной-двум тесинам, переложат их и идут дальше, таща за собой легкие нарты. А на них — хребтины, каждая длиной в 50—60 метров, с белберками и крючками, потом пешни для продалбливания лунок, багорик, топор, кожаный мешок с продуктами — словом, все, что требуется на промысле. Так, не спеша, потихонечку, с оглядкой да с опаской, по тесинам пробираются к фарватеру.

— А бывало, что лед под вами проламывался?

— Ежели умеючи перекладывать тесины, то не должон. А ежели чуешь, что начинает под тобой скрипеть, ложись вдоль тесины, чтобы, как говорится, площадь давления была поширше, и ползком, помаленечку — вперед да вперед.

Вот наконец дошли до канала. Здесь ветер дует еще резче, до костей пронизывает. А начнешь продалбливать пешней лунки — сразу согреешься. Ведь долбят их часа четыре, не меньше, с коротким отдыхом на перекур. Когда лунки готовы, чтобы снова их не затянуло, быстро погружаешь в них «нырило» — веревку с крючьями для протаскивания подо льдом снасти. Пока поставишь выше и ниже течения трое снастей, весь день и уходит. А в сумерках по тем же тесинам, выкладывая их перед собой, возвращаются калужатники на берег.

Сутки или двое отдыхают дома, однако мысли промысловиков там, на лимане, где в лунки подо льдом поставлены сложные сети со стальными крючками.

Может, уже зацепила калуга какой-нибудь крючок своим острым плавником или чешуей, остановилась и, пытаясь освободиться, заворочалась, заметалась, а в это время все больше крючков впивается ей в тело и она уже не в силах сдвинуться с места.

Когда на вторые сутки Тимофей Иванович и Игнатий Петрович пришли на лиман, они первым делом взялись за «послушку» — конец веревки от снасти, выпущенный наружу, — попробовали приподнять. Нет — не слушается, даже с места не стронешь. Так и есть — калуга! Стали выбирать снасти — тоже не поддаются. Видно, здоровая рыба попалась. Потоптались-потоптались и решили идти в деревню звать на помощь людей. Игнатий Петрович пошел, а Тимофей Иванович остался выдалбливать майну. Часа через полтора привел Петрович пятерых мужиков. Стало семеро. И то часа три повозились, пока выбрали снасть. Тут оказалось, что для такой калуги — три с лишним метра — майна мала. Опять взялись за пешни.

Словом, уже стемнело, когда уложили калугу — голову на сани, хвост на подсанок — и повезли в село.

— Добрая калужка была, — вспоминает Тимофей Иванович. — Когда привез на приемную базу сдавать и кинули ее на весы, аж ахнули, честное мое слово, — и лукаво посмотрел на свою старушку. — Вот не даст бабка моя соврать — четыреста пятнадцать кило, поверишь, нет ли? Одной икры зернистой взяли у нее более двух пудов. — И, прищурив глаза от дыма, прибавил: — Икра — фарт рыбака! А вдругорядь мы с Игнашей поймали сразу двух калуг — самца и самку. Вместе, видать, шли они вверх кормиться, да им крючки под самое перо попали. Ну, а коли зацепились — все тут.

За окном понемногу садилось солнце. Далекий край лимана побагровел, отделился и ушел за горизонт. Приливала вода. Небольшие волны накатывались на дресвяную отмель, но не дальше своей обычной отметки...

— Тимося есть, нет ли? — послышался в сенях чей-то хриплый голос, и на пороге показался маленький, сухонький старичок без шапки и в меховых тапочках на босу ногу.

— Проходи, соседушко, проходи, Сегмер Макарыч, — пригласила хозяйка. — Медовушки выпей.

Старик вынул изо рта трубку, зажал ее в руке и короткими, осторожными шагами приблизился к столу, сел на краешек табуретки.

— Ну, что скажешь? — спросил его Тимофей Иванович, наливая ему в стакан медовухи.

Но старичок, казалось, не слышал, что ему говорят, отправил в рот свою черную, прокуренную кривую трубочку.

— Изгун твой с заездка не приходил? — спросил Тимофей Иванович.

— Изгун? Однако, не приходил, — ответил старичок курлыкающим из-за трубки голосом. — Мне, Тимося, табацьку мало-мало отсыпь, весь мой концался.

— Покрепче который или махорочки?

— Покрепце. — И его маленькие, спрятанные в пухлых веках бесцветные глаза выразили что-то вроде улыбки. — Покрепце дай, — повторил он, пожевав губами.

Тимофей Иванович дал ему листового табаку-самосаду.

— Что, на севере у вас табак растет? — удивился я.

— Где там, это мне своячок из Имана посылает. Так я его почти не курю, крепок очень, а вот Сегмер Макарыч — пожалуйста.

Бесцветные глаза старого нивха оживились еще больше.

Марфа Николаевна шепнула мне:

— Поверите, Сегмеру Макарычу за сотню перевалило.

Заостренное книзу и широкое в скулах лицо нивха сплошь изрыто темными морщинами. Волосы на голове нечесаны, взгляд безучастен. Пересчитав табачные листья, он берет один лист, ловко скручивает его на колене, запихивает в неостывшую трубку, потом торопливо и жадно раскуривает свежий табак.

— В тот раз, Тимося, табацок крепце был.

— Да из одного же кулька, Макарыч!

Хотелось нам поговорить с Сегмером Макарычем, но это оказалось нелегким делом. Говорил он по-русски слабо, не все понимал, что мы его спрашивали. Видя наши трудности, на помощь поспешила Марфа Николаевна.

— Схожу-ка я к Насте, внучке Макарыча, пусть придет, поможет ему.

Минут через десять она вернулась с пожилой нивхкой, тоже небольшого роста, очень живой, подвижной.

Она, как и дед, держала в зубах трубку. Завидя в руках у Сегмера пачку листового табака, ничего не говоря, вытащила листок,