часа, и, когда мы вышли на отлогий берег, где врассыпную лежат серые валуны, мне вспомнился бомбовый пляж на курильском острове Итуруп. Правда, там валунов побольше и море отшлифовало их так, что они в самом деле похожи на старинные пушечные ядра. Но и здесь попадались совершенно гладкие, круглые камни, от тяжести наполовину ушедшие в дресву.

И хотя кругом тишь да гладь, мы нет-нет и поглядываем на вершину Маркрама: не набежало ли на нее облачко, — и продолжаем бродить среди валунов, потом сворачиваем на тропу, ведущую круто в гору.

При свете дня идти по этой тропе удовольствие — внизу лиман, вверху смолистые сосны, но каково на этой головокружительной высоте ночью — ведь другой пешей дороги тут нет!

...Лет пять тому назад как-то познакомился я со старым амурским бакенщиком, прожившим всю свою жизнь, как птица, на природе. Его прилепившаяся к подножию сопки избушка, сплетенная из веток белотала и краснотала и обмазанная голубой глиной, в точности походила на птичье гнездо. Старику уже тогда было за семьдесят, но выглядел он гораздо моложе. В рыжеватой боцманской бороде его было слишком мало седины, а небольшие, узко поставленные глаза смотрели совсем по-молодому. Ни разу не видел я, чтобы Архип Данилыч — так звали его — надевал очки, когда вел свой вахтенный журнальчик, куда ежедневно что-то старательно записывал химическим карандашом.

Попали мы к нему с кинооператором Синцовым чисто случайно — во время грозы, заставшей нашу моторку на середине реки. Когда с вечера небо затянуло тучами, мы не придали этому значения, а часу в девятом началась гроза. Несколько коротких молний блеснули над рекой и, дольше обычного продержавшись в воздухе, врезались в воду перед самым носом нашей моторки. Потом оглушительно, сотрясая прибрежные горы, загрохотал гром. Река еще не пошла волнами, не было пока и дождя. Вначале казалось, что это сухая гроза, какая нередко бывает на Амуре, но не успели мы добраться до берега, как хлынул дождь.

В это время около погасшей створы возился старик бакенщик. Заметив нас, он побежал навстречу и помог втащить моторку на откос.

Архип Данилыч принял нас по всем законам таежного гостеприимства. Накормил копчеными кетовыми брюшками, напоил брусничным квасом и уложил спать на пушистой медвежьей шкуре. Сперва я подумал, что это временное, так сказать служебное, жилище бакенщика, что живет он постоянно в селении, где у него семья.

— Не, паря, — возразил он, — одинок я, тут и живу.

— И никого нет у вас родных на Амуре?

— А разве я ему, Амуру-батюшке, чужой буду? — произнес он шутливо, затягиваясь в темноте цигаркой. — Живем, не ссоримся...

— И давно тут живете?

— Давненько, паря, а чо?

Мой друг Синцов уже спал, посвистывая носом, а мы с Данилычем продолжали беседу. За избушкой, затихая, гремела гроза, по крыше бил дождь.

— А как же иначе мне жить, — сказал Данилыч, ежели служба моя — фонари зажигать на створках вдоль фарвахтера? Кому-нибудь нужно за фарвахтером глядеть, ведь парохода́ от шуги до шуги по Амуру ходят.

— Я понимаю, что служба, но не все же бакенщики так живут.

— Ах, вот ты, паря, про чо!

Было уже за полночь, и я не стал расспрашивать Данилыча про его жизнь — успею и завтра, хотя догадывался, что встретился и на этот раз с человеком интересным.

Назавтра, когда Данилыч чуть свет вышел на протоку чуток порыбалить, мы с Синцовым поняли, что старик не так уж оторван от мира, как показалось вначале. В темном углу «гнезда» лежали большой стопкой газеты, причем сложены они были аккуратно по числам. Самые свежие номера были десяти-двенадцатидневной давности — срок не столь уж большой, если учесть, что Данилыч живет на таком отшибе. Было тут и с десяток книг народной библиотечки, дешевенькие, в бумажных переплетах, и среди них «Казаки» Л. Толстого, «Мертвые души» Н. Гоголя, «Чудная» В. Короленко, «Рассказы» А. Чехова, а из современных «Разгром» А. Фадеева с дарственной надписью от туристов-школьников.

Часа через полтора Данилыч вернулся с полным ведерком рыбы.

Чтобы дождь не забивал костерок, он приладил над ним немного соснового лапника, повесил на перекладине котелок с пшеном и сухим картофелем, а через некоторое время положил туда и рыбу. Словом, уха получилась настоящая, таежная, со смолистым дымком. После ухи и чая, когда мы, развалясь на медвежьей шкуре, курили, я все пытался узнать у Архипа Данилыча, как случилось, что остался он на старости лет одинок, ведь еще пяток, самое большее десяток лет — и за ним потребуется уход.

Но Данилыч уклонялся от прямого ответа и даже пошутил насчет того, что свет не без добрых людей — не обойдут и его. Он рассказал, что почти круглый год его избушку посещают: летом — геологи, таксаторы, туристы, которые пробираются сквозь тайгу к горным отрогам Чаятына, где находятся так называемые «амурские столбы», высоченные, изваянные природой гранитные скульптуры человека, медведя и собаки; зимой заходят погреться соболевщики и лесники.

— Вот и вы тоже, паря, на мой огонек, спасибо вам, зашли.

— Это вам спасибо, Архип Данилыч, что приютили нас, а то куда бы мы делись в этакую грозу.

Он докурил папиросу, бросил через приоткрытую берестяную дверку горящий окурок и сказал тихим, немного печальным голосом:

— Где-то живет дочь у меня, неро́дная правда, но до семнадцати годков ростил ее, потом в город проводил и, пока в техникуме училась, каждый месяц деньги ей посылал. А как на ноги стала, определилась, свою се́мью завела — будто в воду канула. Может, кто из родичей жены-покойницы проболтался, что не отец я ей, а так, воспитатель, она и обиделась, раз воспитатель. С тех пор, вот уже седьмой годок, никакой о себе весточки не подает. А жил я в то время в Керби, на старательском прииске золотишко мыл. Словом, до того мне, паря, обидно стало, что чуть руки на себя не наложил. Потом подумал, подумал — и решил от людей уйти. Тут и подвернулась мне в пароходстве служба бакенщика, я и остался. Хоть к какому ни есть делу пристану — и то, паря, полегче. А с годами пообвык. — И, наклонившись ко мне, полушепотом добавил: — Деньжонок подкопил на сберкнижке за се годы порядочно и все думал, кому бы оставить их после себя. И вот