танцевать на зыбком, из трех шершавых досок помосте невозможно, и парень, сдвинув мехи, встает и переходит к рыбакам послушать мужской разговор.

Узнаю, что Костя Греков — так зовут гармониста — приехал на лиман еще прошлым летом и продлил договор еще на сезон.

— На Азове рыбы нет, неинтересно стало, — рассказывает он. — А тут еще ловится. — И, закурив, объясняет: — Пока холостой, неженатый, решил страну посмотреть, а то век свой проживешь — ничего не увидишь. После осенней путины, возможно, подамся на Камчатку или на остров Шикотан. Там и наши, азовские, сайру ловят. Ребята пишут — живописный промысел. Да и заработки хороши. Поеду, подработаю сумму и брошу где-нибудь якорь. Как по-вашему, правильный я себе курс прокладываю?

— Если не собьешься, то...

Он поспешно перебивает:

— Непьющий я, не собьюсь...

— А учиться не думаешь?

— Это пять-шесть годов мозги мозолить, потом на сто пять рубликов садиться?

— А почет, Костя? — замечает со стороны пожилой усатый рыбак.

— Какой почет, Владимир Иванович? У кого деньги — тому и почет...

— Эх ты, чебак несознательный, — сердится усатый.

— Разве я про чужие деньги говорю? Мне их, чужих, не надо. — И показал руки. — Я через них свои зарабатываю, сами видели...

— Что твои руки, — возражает Игнатий Петрович, — к ним еще и ума надо, мысли, понял?

Греков, несколько смущенный и сбитый с толку, быстро закуривает сигарету, смотрит то на бригадира, то на усатого.

— Да мне еще неро́дная мама моя говорила: «Не так, сынок, живи, как хочется». Выходит, после моей мачехи никакого не произошло развития...

Рыбаки добродушно смеются.

— Нет, давайте по-серьезному, — распаляется Костя. — Разве я через свой труд не могу добиться почета? Разве мало простых трудящих людей звезду Героя заслужили? Вот у нас, на Азове, например, их несколько. Так уж обязательно всем через медицинскую академию проходить! А вы, товарищ бригадир, говорите, что мыслей у меня вроде нет...

— Может, и есть, да не причесаны, — говорит бригадир. — Эх, молодо-зелено.

— Пожилые люди, а пристали-то к мальчонке, и не стыдно, честное слово, — сердито говорит старая рыбачка-нивхка Мария Изгуновна Канзи.

Она до этого молчаливо сидела на корточках, задумчиво курила трубочку и, щурясь от дыма, казалось, безучастно поглядывала на рыбаков.

— В его годочки-то, наверно, и в ваших бочатах ветры́ гуляли. — И обращается к Косте: — А ты, сынок, не печалься, только захоти — достигнешь...

— Спасибо, тетя Мария, — благодарит ее Костя и протягивает старушке пачку сигарет: — Угощайся!

Она выуживает кривыми пальцами две сигареты, медленно мнет их на ладони и, не вынимая изо рта трубки, запихивает в нее комочек табака.

Мария Изгуновна хочет встать, но от долгого сидения на корточках у нее затекли ноги. Она упирается кулаками в дощатый помост и, морщась от боли, медленно, с натугой поднимается.

— Опять, наверно, погода расхудится, — говорит она, слегка растирая ладонями колени.

Запахнув бушлат и сунув руки в тесные рукава, она подходит к перильцам и сквозь легкий дымок от трубки задумчиво смотрит на лиман.

Признаться, меня несколько удивило, зачем это ее, старенькую, с виду болезненную, берут на заездок, и я при случае спросил бригадира.

— Да что вы, шутите! — чуть ли не с обидой сказал Игнатий Петрович. — Наша Мария Изгуновна любую молодуху за пояс заткнет. На ней и теперь все звено держится. Мастер! Это она оттого так выглядит, что очень уж исстрадалась душевно. — И доверительно рассказал о судьбе нивхской рыбачки, которая вырастила и воспитала пятерых сыновей — двух родных и троих приемных, — а когда встали парни на ноги и разбрелись по белу свету, то и забыли ее, одинокую. — Только меньшой, кажется, нет-нет да и забросит иногда весточку — как бы из милости. Советовали мы ей, чтобы в суд на ребят подала или розыск через газету объявила. — Бригадир махнул рукой: — И слушать ничего не хочет. «Ежели подам в суд, рассуждает она, совсем перестану надеяться. А так какая ни есть, а надежда. А без нее как жить буду?» И вот ждет она каждый вечер почтовый катер. Думает, не сегодня, так завтра доставит он ей весточку от кого-нибудь из сыновей. Только, видать, не судьба у нашей Изгуновны...

Лиман заметно темнеет, хотя на дальнем горизонте ярко пылает закат. Там ветер надул над горным хребтом облака и оставил их висеть над щербатыми вершинами. Недаром Изгуновна говорила: «Расхудится погода».

Чуют скорую перемену и белые чайки. Обычно в этот час они уже садятся на прибрежные камни и низкие выступы гор, а сегодня все летят и летят к закатному солнцу и, словно испугавшись небесного пожара, быстро возвращаются, оглашая воздух суматошными криками.

Проходит с полчаса, пока из-за мыса показывается быстроходный катер «Янтарь». Он еще не виден во всю длину округлого борта, а сердце у Марии Изгуновны уже начинает биться сильнее и чаще, потом вдруг замирает, и, когда «Янтарь», не сбавляя хода, стремительно проносится мимо заездка — даже газет сегодня не сбросил, — у Изгуновны перехватывает дыхание, и она покрепче стискивает руками перильце, приваливается к нему грудью.

Едва катер скрывается за кривуном и вдали примолкает стук мотора, Мария Изгуновна медленно стягивает с головы платочек, причесывает гребнем редкие седые волосы и устало бредет в столовку, где ожидает повариха.

— Что, Мария, опять ничего? — участливо спрашивает повариха, хотя уже знает, что «Янтарь» и на этот раз никакой весточки не привез. — Тогда садись, поешь мало-мало.

Повариха приносит в эмалированной миске наваристой ухи и неполный стакан водки — сегодня рыбакам полагалось. Но Изгуновна не стала есть.

— Ну что же ты, милая моя, — обижается повариха. — За денек-то небось натрудилась. Кушай, под водочку оно и пойдет. Бригадир говорил, больше тыщи центнеров сдали горбуши-то. Все, значит, законно.

Изгуновна устало поднимает на повариху глаза, берет стакан, медленно, дрожащей рукой подносит к губам, морщится и залпом выпивает водку. Потом роняет голову на край стола и беззвучно, давясь слезами, плачет.

Пока она сидит в темной столовке, я с грустью думаю о судьбе старой рыбачки. Я даже