— Мне хотелось бы избежать кровопролития, — заявил спокойно Людовик. — Я не хочу сражаться со своим народом. Когда маркиз де Буйе прибудет, я уеду отсюда, а из того места, куда мы направимся, постараюсь прийти к соглашению с теми, кто делает эту революцию. Ромеф посмотрел на своего спутника.

— Мы можем подождать до тех пор, когда прибудет маркиз, — высказал он предположение, — поскольку нам не дали указаний, когда мы должны вернуться в Париж.

Байон не разделял его лояльного отношения.

— Вы что, дурак? — требовательно спросил он. — Буйе — это армия. А что есть у народа, кроме вил и нескольких ножей? Мы должны отправиться в Париж до того, как прибудет Буйе.

— Мы устали, — сказала я. — Есть же дети, это необходимо учитывать.

Байон не ответил. Он вышел из дома, и я слышала, как он обратился к толпе.

Ромеф посмотрел на нас с извиняющимся видом и сказал:

— Вы, Ваши величества, должны подумать обо всем, что могло бы задержать отъезд. Как только прибудет Буйе — вы спасены.

— Благодарю вас, — сказала я тихо. Байон вернулся. Я уже слышала крики, раздававшиеся у дома:» В Париж!»

— Подготовьтесь к немедленному отъезду, — заявил Байон.

— Не надо пугать детей, — обратилась я к нему. — Они устали. Они должны как следует поспать.

— Разбудите их немедленно, мадам. Мадам де Турзель и мадам Ньювиль разбудили их. Дофин посмотрел на Байона и Ромефа и закричал от удовольствия.

— Теперь у нас есть солдаты! Вы едете с нами?

— Да, монсеньор дофин, — ответил Байон.

Даже солдаты согласились, что мы должны поесть перед отъездом, и госпоже Сосс приказали приготовить еду. Я увидела в ее лице решимость как можно больше растянуть время приготовления пищи, что она и сделала.

Байон проявлял нетерпение. Он предупредил ее, что люди могут весьма недоброжелательно отнестись к медлительной хозяйке, которая задерживает выполнение их распоряжений. Бедная госпожа Сосс делала все, что могла, чтобы помочь нам. Такие люди, как она и Ромеф, придавали большую надежду в это трудное для нас время.

Я хотела есть, но не могла. Лишь король и дети отдали должное кушаньям госпожи Сосс, которая так долго их готовила.

— Теперь поехали, — заявил Байон. Все еще не было никаких признаков Буйе. Все кончено, подумала я. Нам больше не удастся найти какой-либо предлог для задержки. О, Бог, пошли Буйе! Пожалуйста, дай нам эту возможность.

— Пошли, — сказал грубо Байон. — Уже достаточно было задержек.

Он торопил нас к двери, когда мадам Ньювиль издала слабый крик и упала на пол; она разбросала руки, послышались странные звуки, как бывает при конвульсиях. Я склонилась над ней и поняла, что она притворяется. Я закричала:

— Пригласите врача!

Байон, ругаясь, отдал распоряжение, и следом каждый, находившийся вне дома, требовал доставить врача как можно быстрее.

Все то время, пока я следила за мадам Ньювиль, лежащей на полу, я молилась:» О, Боже, пошли Буйе «.

Но пришел доктор, а не Буйе, и мадам Ньювиль не могла больше притворяться. Ей дали микстуру и помогли подняться на ноги. Она покачнулась и снова бы упала, но Байон поддержал ее и с помощью доктора потащил к карете.

Никаких признаков Буйе.

— В Париж! — кричала толпа. Больше нельзя было ждать.

Ничего не поделаешь. Мы вынуждены были позволить вывести мадам Ньювиль из дома. Когда мы появились, раздались громкие крики. Я крепко держала дофина за руку, слишком опасаясь за него, чтобы бояться самой.

Это снова началось… Я никогда не забуду эту унизительную поездку… На этот раз более продолжительную — не из Версаля, а из Варенна в Париж.

Возвращение в Париж продолжалось три дня. После приезда из Версаля я считала, что познала всю глубину унижений, ужаса, неудобства и страданий; теперь мне предстояло узнать, что бывает еще хуже.

Стояла невыносимая жара, но мы не могли умыться или переменить одежду, и вдоль всего пути стояли эти орущие, кричащие дикари. Я не могу назвать их людьми, поскольку всякое подобие человеческой доброты и достоинства, кажется, покинуло их. Они изрыгали оскорбления главным образом в мой адрес. Я была козлом отпущения, к этому я уже привыкла.

— Долой Антуанетту! — кричали они. — Антуанетту на виселицу!

Очень хорошо, подумала я, но быстрее, быстрее. Я с большой охотой пойду на это, только бы мои дети были свободны. Пусть бы они жили жизнью простого дворянства… Пусть я умру, если именно этого вы хотите.

Они выделили двух членов Национального собрания — Петиона и Барнава — для нашей охраны. Думаю, они были неплохими людьми, сейчас я в этом уверена. Есть разница между толпой и теми, кто верит, что революция делается во благо Франции, чье кредо — свобода, равенство, братство; они готовы обсуждать это за столом переговоров, и Людовик готов предоставить им то, чего они хотят. Люди вроде этих двух далеко отстоят от тех животных на улице, которые выкрикивают ругательства в наш адрес, требуют нашу голову и… другие части тела, жаждут крови и смеются от дьявольской радости при мысли, что она прольется. О, да, эти люди были другими. Они беседовали с нами, по их мнению, рассудительно. Они сказали нам, что мы простые люди. Мы не заслуживаем привилегий только потому, что родились в другом слое общества. Король слушал серьезно, склонный согласиться с ними. Они говорили о революции и о том, чего они хотят от жизни, и о неравенстве: неразумно предполагать, что народ согласится постоянно жить в нужде, в то время как определенная часть общества тратит на одежду такую сумму, которая могла бы прокормить какую-либо семью в течение года.

Дофину понравились эти два человека, а он им. Он прочитал слова на пуговицах их формы:

« Жить свободно или умереть «.

— Вы будете жить свободными или умрете? — спросил он их серьезно, и они заверили его, что будут жить.

Я чувствовала, что Елизавета и мадам де Турзель вот-вот готовы взорваться. И поняла, что только я могу удержать их. Я заняла позицию снисходительного безразличия. Это не нравилось толпе, но заставляло относиться ко мне с некоторым уважением. Мы были вынуждены поднять в карете шторы, чего от нас постоянно требовали, и Варнав с Петионом советовали сделать это, так как настроение толпы становилось все более неистовым. Люди подходили к окну и выкрикивали ругательства в мой адрес, а я смотрела прямо перед собой, как будто их не существовало.

— Продажная девка! — кричали они, но я делала вид, что не слышу. Они насмехались, но мое поведение все же оказывало влияние на них.

Для нас в карету принесли еду, народ закричал, что хочет видеть, как мы будем есть. Елизавета испугалась и предложила поднять занавески, но я отказалась это сделать.

— Мы должны сохранять чувство собственного достоинства, — сказала я ей.