Я должна, сообщали они мне, сделать все возможное, чтобы вернуть обратно во Францию моих деверей и попытаться убедить моего брата императора Леопольда признать французскую конституцию. Они подготовили черновик письма, которое я должна была послать, что я и сделала, хотя у меня не было никакого намерения подчиняться новой конституции, и я немедленно тайно написала брату о том, при каких обстоятельствах отправлено первое письмо.

Фактически я оказалась замешанной в опасной двойной игре, для ведения которой я была плохо подготовлена — интеллектуально и эмоционально. Я обманывала этих лиц, которые были готовы стать моими друзьями, но я не могла легко отказаться от того, что я считала своими правами от рождения. Я должна была предпринять какие-то действия, чтобы восстановить потерянное, поскольку мой муж не мог этого сделать. Но как я ненавидела обман! Лгать и вводить в заблуждение — это не входило в число моих недостатков.

Я писала Акселю:

«Я не могу понять себя и снова и снова задаю себе вопрос, неужели это я поступаю подобным образом. И все же что я могу сделать? И все же необходимо это делать, чтобы наше положение не стало хуже. Подобным образом мы можем выиграть время, которое нам так необходимо. Каким радостным для меня будет день, когда я смогу рассказать правду и назвать людей, с которыми я никогда не собиралась действовать вместе».

Я продолжала чувствовать себя очень несчастной из-за роли, которую мне пришлось взять на себя.

Что было еще хуже, так это отсутствие новостей от Акселя. Где он? Почему не свяжется со мной? Я слышала, что он в Вене, пытается заинтересовать моего брата нашим делом, пытается настоять, чтобы он послал во Францию войска, к которым могли бы присоединиться преданные нам солдаты и восстановить закон, порядок и монархию в нашей несчастной стране.

Когда я узнала, что граф Эстергази собирается в Вену, я попросила его передать кольцо графу де Ферзену. На нем были выгравированы три королевские лилии, а внутри надпись «Трус, кто покинет ее».

Я написала Эстергази, когда посылала это кольцо:

«Если вы напишете ему, то сообщите, что даже много миль и много стран не могут разделить сердца. Это кольцо именно его размера. Попросите его носить в мою честь. Я носила его в течение двух дней, прежде чем снять. Скажите ему, что это от меня. Я не знаю, где он. Для меня пытка не иметь от него никаких известий и даже не знать, где живут люди, которых ты любишь».

Не успела я отправить письмо Эстергази, который, как я знала, был моим хорошим другом и сделает все, что я попрошу, как испугалась, что Аксель может воспринять мои слова как упрек и подвергнется опасности. Я немедленно написала ему:

«Я существую — ничего больше. Но как мне страшно за вас, и как терзает меня то, что вы страдаете, не получая от нас никаких вестей. Небу угодно, чтобы эта записка достигла вас… Ни в коем случае не думайте о возвращении. Уже известно, что именно вы помогали нам выбраться отсюда, и стоит вам лишь появиться здесь — и все пропало. Нас стерегут день и ночь… Не беспокойтесь. Со мной ничего не случится. Прощайте. Я не смогу вам более писать…»

Но я вынуждена была написать ему снова:

«Я хочу лишь сказать, что люблю вас, и только на это у меня остается время. Не беспокойтесь обо мне. У меня все в порядке. Как бы мне хотелось узнать, что и у вас все в порядке. Шифруйте письма ко мне, направляемые по почте, и адресуйте их на имя господина де Брауна, а во втором конверте — для господина де Гогена. Сообщите мне, куда я должна адресовать свои письма, чтобы мне можно было написать вам, без них я не могу жить. Прощайте, самый любящий и самый любимый человек на земле. Я обнимаю вас от всего сердца…»

Меня глубоко возмущала манера обращения с нами. Двери в мои апартаменты закрывались на ночь, но дверь в мою комнату оставалась открытой. Если временами я вела себя дерзко, то это покорно воспринималось остальными. Но я продолжала переписываться с Барнавом.

Наконец пришли новости от Акселя. Он хотел бы приехать в Париж, и меня радовала перспектива увидеть его, но в то же самое время я испугалась.

«Это может подвергнуть опасности наше счастье, — написала я, — и вы можете искренне поверить, что я действительно так думаю, хотя страстно хотела бы увидеть вас».

Я оставалась в своих комнатах целыми днями. Я больше не хотела выходить в свет. Все свое время я проводила за писанием.

Дети были постоянно со мной. Только они доставляли мне подлинную радость, они единственные поддерживали во мне желание остаться в живых.

Я писала Акселю:

«Они — единственное счастье, оставшееся для меня. Когда мне очень грустно, я беру своего маленького сына на руки и держу его у своего сердца. Это успокаивает меня».

Национальное собрание подготовило проект конституции и представило его королю для принятия. Если вдуматься, то это был бессмысленный жест. Король был их пленником. У него не было другой альтернативы, как согласиться.

— Это — моральная смерть, — сказала я ему, — хуже, чем телесная, которая освобождает нас от наших бед.

Он согласился, понимая, что принятие конституции представляет собой отказ от всего, за что он боролся.

Людовик был вынужден посетить собрание, я поехала, чтобы наблюдать за ним, послушать его речь, и с возмущением и горечью смотрела на то, как члены собрания продолжали сидеть во время его клятвы.

По возвращении в Тюильри он был так подавлен, что сел в кресло и заплакал. Я обняла его, чтобы утешить, и плакала вместе с ним. Я не могу не ценить его доброту и нежность, но мне кажется, что именно его мягкость способствовала нашим бедам.

Я написала Мерси:

«Что касается нашего согласия на конституцию, то я просто не представляю себе, чтобы любое мыслящее существо не понимало истинной причины нашего поведения, ведь оно объясняется нашей зависимостью. Важно само по себе то, что мы не возбуждаем никакого подозрения у окружающих нас монстров. В любом случае спасти нас могут лишь иностранные державы. Мы потеряли армию, денег больше нет; нет никакой узды, никакой силы, чтобы остановить вооруженную чернь. Даже вождей революции, если они проповедуют порядок, никто не слушает. Состояние наше печально. Добавьте ко всему этому еще то, что возле нас нет ни одного друга, что весь свет изменил нам, некоторые — из ненависти, а другие — из слабости или честолюбия. Я сама опустилась настолько, что боюсь того дня, когда нам будет возвращен призрак свободы. Сейчас, бессильные что-либо предпринять, мы, по крайней мере, не можем в чем-либо упрекнуть себя. Вы найдете в этом письме всю мою душу…»

Факт заключался в том, что мне было стыдно вести переговоры с Барнавом. Я была недостаточно умна. У меня не было никакого желания жить иначе, чем честно.

Акселю я писала:

«Было бы благороднее отклонить конституцию, но отказ был невозможен… Позвольте мне сообщить вам, что план, который принят, является крайне нежелательным для многих. Наш образ действия во многом определился неразумным поведением принцев и эмигрантов, и, принимая его, было необходимо исключить все, что могло бы быть истолковано как отсутствие доброй воли с нашей стороны».