работает на них, что молодежь бурным потоком вольется в пролетарский материализм. Но и этого не происходит. Молодежь как раз еще сильнее ощущает метафизическую потребность в окончательном уяснении смысла всего существующего. Неправда, что в России подрастает неверующее поколение, гарантирующее победу безбожия. Одна русская газета в 1936 году поместила следующий диалог, передающий настроение тамошней молодежи. Работница спрашивает своего комсорга: «Для чего мы, собственно, работаем?» – «Для построения социализма!». – «А для чего нам построение социализма?» – «Чтобы было бесклассовое общество!». – «А для чего бесклассовое общество?» На этот вопрос комсорг затруднился с ответом. Ярославский тоже признает «неблагонадежность» молодежи: «Мы попытались отделить детей от родителей. Конечно, всех мы не могли охватить. Поэтому мы изолировали в основном пионеров. И что происходит? Пионеры толпами повалили в церковь!» – Из разных городов поступают сообщения, что пионеры не только посещают церковную службу, но и участвуют в ней, поют в церковных хорах. В 1932 году лица, одобрительно относящиеся к коммунистическому эксперименту, как американец Шервуд Эдди, оценивали в два миллиона число молодых людей, принадлежащих только к евангелическим сектам. (А в комсомоле состоит всего около трех миллионов молодых русских!)

Так безбожники, сами того не сознавая, как раз своей обреченной на поражение борьбой, дают кровавое доказательство существования Бога, вот уж поистине – probatio diabolica[278]. Но, может быть, это – единственно возможное доказательство, к которому еще может прислушаться глубоко погрязший в безверии род человеческий.

Большевизм – это борьба против религии и, следовательно, борьба за религию. Он не опровергает, а как раз подтверждает то, что Россия призвана к всемирной христианской миссии. Православная Церковь в ее дореволюционном виде была для этого уже непригодна. Она подчинилась насилию государства и утратила свободу решений[279]. Ей не хватало и действенной заботы о спасении душ – в этом недостатке ее часто упрекал более деловой Запад. Эта Церковь должна была измениться, если она хотела стать действенной, и она сейчас находится в процессе коренных изменений. Для религиозного обновления неважно, сколько безбожников в стране; важно, сколько в ней истинных христиан. И дело не в количестве верующих, а в силе и глубине их веры. Главный вопрос в том, сколь многие готовы отдать жизнь за Христа. И на этот вопрос в империи Советов люди достаточно часто отвечают тем мученическим «да», к которому до сих пор не чувствовал себя принужденным ни один народ новой Европы – кроме Испании; да и, вероятно, ни один другой народ в мире не был бы способен на столь длительную и упорную борьбу. Те немногие, которые свидетельствуют о Христе ценою своей жизни, более важны для дела веры, чем тысячи честных прихожан, которые в минуту опасности покинут Христа. Великая, страдальческая жизнь одного такого представителя народа служит для всех оправданием смысла самых кровавых событий. Если с этой точки зрения посмотреть на современную историю, то мы должны признать: именно в России сегодня существует то истинное и последнее христианство, которое именно в зверствах преследований проявило свою неземную красоту. На стене карцера ленинградской Чека один финн разобрал такую надпись: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Архимандрит Александро-Невской Лавры, Антоний, должен быть расстрелян сегодня ночью, так как отказался принять на душу тяжкий грех. Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят. Добрые люди, известите об этом монастырскую братию: я покидаю земную юдоль с миром в душе». Может ли новая Европа дать подобные примеры смиренного, христианского величия? Быть замученным и простить мучителям – не в духе западного человека.

Происходящее в России есть переход от человеколюбивого христианства к христианскому героизму, и то, что там готовится, есть возрождение христианства из духа славянского Востока. До сего времени Церковь Христова в своих главных формах слишком часто не справлялась со своей миссией (потому что ей слишком хорошо жилось). Русская Церковь подчинилась государству, англиканская стала его частью, римская порою сама становилась государством, а протестантская вообще упразднила себя как институт спасения. Поэтому человечество еще раз возвращено в прошлое, к моменту распятия. Дело Христа еще раз начинается сначала, но уже с опытом двух тысячелетий. В империи Советов все так, как было в самом начале: беснуется антихрист, молчат церковные колокола. Духовных лиц по профессии едва ли найдешь – только по призванию. Это тихие люди, занимающиеся днем каким-нибудь ремеслом или черной работой, или живущие подаянием от своих ближних, а вечерами проповедующие свою веру. Нет священников с богатыми приходами, но есть похожие на учеников Спасителя, сидящие у Его ног, бедные, бездомные, нищие – вот новые провозвестники Евангелия, которые в изношенном платье, а не в византийских роскошных одеждах, готовые к смерти, свидетельствуют о духе Христа. Только через таких людей на землю может вновь снизойти Святой Дух. Только они способны выполнить русскую всемирную миссию: заново обратить Европу в христианство.

Особенность России состоит в том, что она является христианской частью Азии, единственной, где до сих пор христианство могло естественно развиваться. В отличие от Европы Россия привносит в христианское учение азиатскую черту – широко открытое око вечности. Но преимущество России перед европейцами и азиатами – в ее мессианской славянской душе. Индийский континент в смене эонических архетипов снова и снова возвращается к аскетическому, Китай – к гармоническому человеку. И только в России живет, как дома, мессианская душа. Для апостольского завета «Идите в мир!..» она приготовлена как никто другой.

Будущее христианства зависит от двух факторов: от отношения римской Церкви к восточной Церкви и от развития внутри самой римской Церкви. В своем стремлении к целостности русский христианин издавна мечтает о воссоединении разделенных Церквей. Соловьев рекомендовал для этого возвращение православия в лоно материнской Церкви[280]. Другие, как Достоевский, возражали против такой попытки решения вопроса, поскольку со своим славянским чувством свободы опасались духа принуждения, господствующего в римской Церкви. Одна помеха – петербургский цезарепапизм – рухнула. Другая – опасение за сохранение личной свободы – осталась. Так проблема Запад-Восток предстает перед нами в новом обличье: как задача восстановить единство или хотя бы единодушие в христианской Церкви. И эта сакральная сторона проблемы станет в иоанновскую эпоху самой существенной. Религиозно настроенный эон воспринимает религиозные и церковные вопросы серьезнее политических и экономических. Поэтому будущее начнет сглаживание разногласий между Западом и Востоком с попытки религиозного примирения. Это примирение будет идти в духе Христа – иначе ему не осуществиться никогда.

Сразу же после революции Леонид Федоров[281], католический экзарх в России, начал великое дело примирения в тесном сотрудничестве с православным Патриархом. После его