В понедельник родители, как всегда, отправились на работу, а я осталась в Параисе со своими двумя ворчунами, но кое-что изменилось. Когда Дедуля в очередной раз воскликнул «знать бы мне раньше…», я вылетела из столовой, хлопнув дверью. Да сколько же можно!

Он догнал меня, едва не сбил с ног щелчком в лоб, и мы уставились друг на друга, как два пса — не улыбаясь и почти не дыша. По-моему, я тогда заорала громче него, порода все-таки сказывается: «Послушай, в самом деле! Какого черта? Тебе не надоело все время долдонить одно и то же? Ты бы должен уже привыкнуть, с тех пор как знаешь то, что знаешь!»

Его руки соскользнули с моих плеч.

Через несколько дней одна из святош, которых моя бабка донимала своим нытьем, — Дедуля называл их «богомольными вражинами», — уставилась на меня и спросила, не подросла ли я часом на несколько сантиметров? «Повзрослела, только и всего», — пожал плечами Дедуля.

Камилла и «добрая» мадам Д* еще долго кудахтали насчет этого: «Знаешь, дорогая, вот уж точно что твой муж…», а я тем временем перехватила Дедулю в саду:

— Может, смотаемся к каналу, я там около шлюза нашла местечко, где можно поживиться! Не знаю, как ты, а я по горло сыта их «отченашами»!

— Ты, никак, пескарей видела?

— Да, в то воскресенье, с мамой. Ты же помнишь, в тот раз, когда она помогала мне расти.

Он крепко прижал меня к себе, но не поцеловал. «Взрослых» ведь уже не целуют, правда? И в эту минуту все прежние знания перестали что-нибудь значить. И для него, и для меня. По крайней мере, так было до этого дня.

Элоиза умолкла и уткнулась лицом в ладони. Она не плакала. Ей было по-прежнему горько. Ма-Элен могла бы послать куда подальше свою иссякшую любовь вместе с тем, кто был всему виной, но она этого не сделала. Какого счастья она для себя добилась, оставшись с отцом, — это совсем другая история. Которая теперь закончилась. Завтра она уйдет, улетит с дымом. Элоиза, всхлипывая, прижалась к Гансу и прошептала, что у снега по-прежнему остался этот огненный привкус.

— Когда мы шли вдоль канала, я спросила у мамы, откуда у меня мог взяться такой кошмар, и она мне все объяснила. Когда мне было два года, я свалилась в горном цирке Гаварни вниз головой в фирн[30]и порезала губу о камень… Знала бы я заранее, так смотрела бы, куда лезу, верно? Но хуже всего то, что я и сегодня не смотрю!

Они улыбаются друг другу. У Ганса глаза на мокром месте: его всегда веселая, решительная жена… а у него от его собственной матери ничего на память не осталось, даже фотографии нет. Знаешь ведь, что родителям когда-нибудь придется умереть, или, вернее, что когда-нибудь их потеряешь, и все равно в сорок с хвостиком это пережить не легче, чем в десять.

Элоиза закрыла ставни в Параисе, теперь их откроют только на каникулах. Дедушка Андре поселился в доме престарелых в Сен-Креме, у него там есть телевизор в комнате и уверенность в том, что его накормят точно по расписанию, и ему не придется об этом заботиться, «знаешь ли, в последнее время твоя мать обленилась, палец о палец не ударит».

Под взглядом Элоизы он замолк. Она зажала его в угол между ванной и спальней и отчетливо произнесла, что он стар, он ее отец, ладно, пусть так, но это не мешает ему быть безмозглым кретином. И ушла, не оборачиваясь, а он у нее за спиной долго разорялся насчет уважения, с которым следует относиться к тем, кто произвел тебя на свет.

— Да иди ты со своим уважением!

Потом он напишет ей длинное обиженное письмо с попреками по поводу обязанностей, которые она не выполняет, а она ответит ему в нескольких словах: «Ты лучше бы свои обязанности помнил, которыми всегда пренебрегал». Он, разумеется, изобразит удивление: у подобных ему людей память коротка, когда речь идет о том, чего они не сделали для своих близких, от которых требовали чуть ли не луны с неба. Вечно одна и та же история.

* * *

В Париже укрощение идет полным ходом. Розали воспитывает Корали. Все как полагается: Корали вопит как резаная, Розали безмятежно вставляет в уши затычки; Корали переворачивает все вверх дном, Розали ни плечом, ни бровью не поведет; Корали орет, что уже не может войти к себе в комнату, Розали благодушно заверяет, что ее это не смущает нисколечко, у нее есть средство помочь горю, и — раз-два — выметает все, что там валяется, и ссыпает в помойное ведро; Корали вопит, выхватывая из помойки свое имущество, Розали подметает заново…

В первый день, увидев гору грязной посуды, Розали с рассветом поднялась к Корали, ухватила ее за пижаму — была среда, в школу идти не надо, можно поспать подольше, — проволокла по лестнице и ткнула носом в сваленные тарелки: «Давай вылизывай. Не знаешь, как это делается? Сейчас покажу». Одним движением она цапнула Корали за шею, тарелку — за край, и резко сдвинула все это вместе. На носу у Корали, разревевшейся от злости и унижения, повисла сырная корочка. Эмили с Жюльеном ввалились в кухню, чтобы насладиться представлением. «В средствах стесняться нечего, — наставительно произнесла Розали, — я только примером и могу научить. Ты все поняла?»

С этой минуты никому не пришло бы в голову подвергнуть сомнению действенность ее метода. Корали так и бросается ставить посуду в машину и даже споласкивает ее перед тем. «Вот видишь, стоит только захотеть», — философски замечает Розали.

Теперь комната убрана, а Корали моется. Потом Розали проверяет у нее уши:

— Так, все в порядке, беги, — и вдруг останавливает на пороге: — Разевай клювик.

Корали недоверчиво приоткрывает рот и туда падает долька шоколада с орехами:

— Магния ты получаешь маловато, а тебе он только на пользу.

Девочка не может опомниться:

— Как же так, ты ведь меня не любишь!

— Чушь городишь, — возражает старуха, подбоченившись, — не вали в одну кучу любовь и воспитание.

— Не понимаю.

— Пока на этом не застревай, не то в школу опоздаешь. Завтра выходной, у нас будет время, объясню.

Эмили, которая подслушивает у дверей, тоже, честное слово, ровно ничего не понимает, но решает подслушать и завтра — как знать, вдруг ей потом достанется такой же фрукт, как сестрица, хоть будет понятно, с чего начинать.

Субботним утром Корали, допивая в кухне свой шоколад, интересуется:

— Ну так что, объяснишь или нет?

— Погоди немного, вот только почистим молодую картошку.

Корали раскрывает рот и вот-вот завопит, спасения ждать неоткуда. Розали поднимает руку, и снова тишь да гладь.

— Как она это делает? — спрашивает Эмили.

— Вот уж чего не знаю, того не знаю, — отвечает Жюльен, который тоже притаился за дверью.

— Ну, значит… видишь эту картошку? Почисть-ка одну ножиком, вторую скребком. Не очень-то красиво получилось, а? Теперь смотри.