к нему своего йайучи, который бережёт его жизнь и душу, не даёт сбиться с пути. Это доброе существо встаёт с правой стороны от младенца и сопровождает его всю жизнь. Другой посланец — от злого божества Эрлика — определяет себя с левой стороны. Зовут его кормос. И вот они, соревнуясь, записывают на свои неподкупные доски добрые и злые дела человека. Потом, когда заканчивается его земное существование, оба они — йайучи и кормос, хватают живую ещё душу и мчат на седьмой небесный ярус, чтобы судить ее. Если добрых дел за душой этой числится больше, чем недобрых, силы зла теряют над ним власть, и торжествующий посланник доброго божества выносит светлую душу из царства тьмы…

Вера в зловещую суть левой стороны очень давняя в славянском веровании. В древнем арконском языческом храме специально для гаданий держали белого коня. Думали, что на нем ездит по ночам один из грозных верховных богов — Святовид. И когда надо было принять важное для всего народа решение, связанное с военными делами, например, тогда выводили этого коня из храма, подложив под ноги копья. Если он перешагивал через них сначала правой ногой, то древние предки наши ждали всяческих успехов…

И если перестать замечать, какой ты держишься стороны — правой или левой, то легко душу свою потерять. Или, хуже того, перестав сознавать её цену, разменять на мелкие и временные блага. По старым нашим понятиям это означало продать душу дьяволу.

Есть в древней русской литературе потрясающая «Повесть о Савве Грудцине», отечественный вариант «Фауста». Гениальный всплеск безымянного, будем считать — народного, ума. Её следовало бы переложить на потребу сегодняшнего дня писателем с возможностями Замятина, Зайцева или Ремизова.

Как-то думалось, что сюжеты такие, несмотря на прекрасное воплощение, рождаются чисто умозрительно. По аналогии, допустим, с евангельским искушением Христа, когда дьявол привёл его на «весьма высокую гору», показал ему все царства мира и сказал: «Всё это дам тебе, если, падши, поклонишься мне».

Оказалось, что и в жизни такие сюжеты бывали. Может быть, конечно, не часто. Самый последний зафиксированный в печати случай произошёл в сороковом году просвещенного девятнадцатого века, за год до смерти Лермонтова. Это подлинное судное дело опубликовано в октябрьской книжке «Русской старины» за 1886 год. Исключительно любопытное дело как по сути, так и по доказательству, какую власть имеет суеверие над непредсказуемой русской душой, которую, по Бердяеву, сформировали два совершенно противоположных начала — природная, языческая, дионисическая стихия и аскетически-монашеское православие.

Вот такая история тогда произошла, цитирую подлинное судное дело того времени:

«Писарь Дубовцов (Фадей), 24 лет от роду, в течение 8-летней службы вёл себя дурно и часто предавался пьянству, за что многократно был наказываем розгами. В половине февраля (числа не помнит) 1840 г., находясь в конторе госпиталя вместе с (Иваном) Седельниковым, он расковырял себе нос и кровью написал на четвертушке бумаги следующее: “1840 г., я, нижеподписавшийся, даю сие рукописание князю аггелов в том, что хочу служить им, а от Бога и креста православной веры отрекаюсь, никогда быть и веровать православной вере не буду только с тем, чтобы мне служили сколько-нибудь аггелов, что я захочу, и чтоб мне повиновались и все слушали, раб твой Фадей”.

1 марта, в 9 часов утра, рядовой госпитальной команды Артемий Озаров нашёл эту записку на дворе и представил в контору. Смотритель конторы Флигепринг препроводил её при рапорте нарвскому коменданту, свиты его величества генерал-майору барону Велио; барон Велио отнесся к командиру гренадерского его величества короля прусского полка, генерал-майору Липранди, о назначении одного штабс-офицера и полкового аудитора для производства следствия, вместе с назначенными со стороны коменданта одним обер-офицером и смотрителем госпиталя.

8 марта 1840 года комиссия начала следствие.

При первом допросе Дубовцов сознался в написании кровью записки, но при этом показал, что сделал это по совету Седельникова; в подтверждение своего оговора он рассказал комиссии, что в феврале (число не помнит), когда он остался в конторе с Седельниковым, последний сказал ему, что знает человека, который обоим им может составить счастье, но что прежде нужно выпариться в бане берёзовым веником, окатиться холодною водою, и если на теле останется три берёзовые листка, то отнести их к этому человеку.

Дубовцов этому не поверил.

Через несколько дней Седельников предложил ему другое, более верное, средство сделаться счастливым; средство это и заключалось в написании кровью записки к князю аггелов. На этот раз Дубовцов исполнил совет, написал кровью записку и спрятал в карман, а Седельников обещал ему через несколько дней дать наставление, как поступить с этой запиской. Действительно, через два дня Седельников дал Дубовцову письменное наставление, которое и найдено было в кармане сюртука этого последнего. В наставлении было написано: “Идти в 12 часов ночи в глухое место, взять с собою рукописание и крест, положить в пятку, повернуться на ней три раза и говорить: чёрный бог! приди ко мне, помоги мне, возьми душу мою и служи мне во всем”.

Получив это наставление, Дубовцов думал исполнить свой замысел с 28 на 29 февраля; он лёг вечером в конторе и приказал стоявшему у денежного сундука часовому разбудить себя в 11 часов. Часовой разбудил. Дубовцов вышел из конторы на двор, но в это самое время запели петухи, из чего он заключил, что опоздал, а потому вернулся в контору и снова лег спать. Каким образом он потерял свое рукописание — того не знает.

Рядовой Седельников от всего показанного Дубовцовым отказался, и вся деятельность комиссии направлена была к его изобличению. Повальный обыск, сделанный в месте служения Седельникова, равно как и запросы в Тульскую губернию, в гимназию, в которой Седельников окончил два класса, и во 2-й департамент московского уездного суда, где он служил подканцеляристом 7 месяцев и 12 дней, — обнаружил, что Седельников в вере твёрд, поведения благочестивого и у св. причастия бывает; так же отозвалась о нём и мать подсудимого, проживавшая в Москве. В службу вступил Седельников по найму и полученные деньги отдал матери, чтобы вывести её из крайней нищеты. Это подтвердила и московская казённая палата.

При всём том, однако, улики, представленные Дубовцовым против Седельникова, были весьма сильны. Одиннадцать опытных и весьма сведущих аудиторов признали, что наставление Дубовцову писано рукою Седельникова, а не чьей-либо другою, а потому комиссия и оставила его в сильном подозрении в склонении Дубовцова к этому противозаконному поступку.

Управляющий с. — петербургскою комиссариатскою комиссиею полковник Княжнин предал Дубовцова и Седельникова военному суду при с. — петербургском ордонанс-гаузе 13 июня 1840 г.

21 сентября