линзы чистыми, по крайней мере до следующего захлестывания водой, было облизывать их.

***

СУББОТА, 29-й ДЕНЬ В МОРЕ. Я стоял предполуденную вахту с Крихбаумом. Серые завесы облаков окружали нас. Я дрожал в холодном сыром воздухе. Жестокие порывы ветра приникали сквозь мой свитер и холод пронизывал меня до костей. Море разыгралось. С верхушек волн срывались соленые брызги. Ветер прижимал туго натянутый штормовой леер, делал передышку и снова налетал, как скрипач, пробующий новую скрипку.

Серая облачность была немного слабее на востоке, чем на западе. Я мог даже разглядеть бледное пятно с пересекающими его прожилками. На некоторое время пятно стало больше, прожилки более прозрачными. Это выглядело так, будто бы кусок ткани был натянут на лампу. Все небо цельной массой двигалось на восток.

Я заметил, что бинокль мичмана порой блуждал по моему сектору. Он явно не до конца доверял мне и был настороже.

Я просматривал носовой сектор по правому борту сантиметр за сантиметром. Дойдя до крайней правой точки своего сектора, я опускал бинокль и позволял своим уставшим глазам пройтись по небу. Затем я делал общий обзор всего сектора, поднимал бинокль, и очень медленно, тщательно снова осматривал весь горизонт.

Через час напряжение глаз вызвало тупую боль внутри моего черепа, как раз над уровнем бровей. Что же до моих глаз, они чувствовали себя так, будто бы они вытекали из своих глазниц в окуляры бинокля. Слезы раз за разом делали мое зрение неясным. Я утирал их обратной стороной своей перчатки с крагами.

«Всем быть внимательным!» — воскликнул Крихбаум. Он повернулся ко мне. «У них почти не бывает дыма», — произнес он, имея в виду вражеские эсминцы. «И кроме того, у них на мачтах обычно впередсмотрящие. Ходят слухи, что их кормят одной морковкой».

***

Горизонт оставался таким же пустым и на тридцатый день нашего похода, как и весь предыдущий месяц. Налетел восточный ветер, принося с собой более холодный воздух. Впередсмотрящие закутывались в дополнительную одежду. Внизу в отсеках лодки включили электрические грелки.

Пришла радиограмма. Командир подписал листок бумаги и протянул его мне.

«Вервольфу от Командующего. Занять линию патрулирования между точками G и D к 08:00 25-го. Интервалы 10 миль, курс 230, скорость 8 узлов».

Он раскатал большую генеральную карту района операций и постучал карандашом по нашей позиции. «Вот здесь мы сейчас находимся, и вот куда мы направляемся». Карандаш устремился далеко на юг. «для этого нам потребуется добрых три дня. Похоже, что нынешнюю схему расстановки лодок отставили в сторону. Это нечто совершенно новое, что бы это ни было. Мы будем внизу на широте Лиссабона».

«И уйдем их этого холода, благодарение Господу». Стармех театрально передернулся, чтобы продемонстрировать всю глубину своих телесных страданий.

Через полуоткрытую дверь переборки носового отсека доносились голоса, сонно певшие песню.

«В десяти тысячах миль от Гамбурга

Одинокий парнишка-матрос

Лежит, мечтая о Риппербане

И о всех девушках, которые у него были…»

Они никогда не продолжали песню дальше первой строфы, повторяя её снова и снова, как игла граммофона, застрявшая в одной канавке. Пение с каждым повтором становилось все более и более ленивым. Я прошел в нос лодки. В носовом отсеке горели только две тусклые лампочки. Гамаки с лежавшими в них матросами раскачивались туда-сюда.

Появился кок, весь дымящийся от негодования. «Знаете что случилось? Пять чертовых больших банок с сардинами протекли в сахар». Он был просто вне себя от злости. «Все пропало к черту! Нам придется все это выбросить».

«Я заберу себе», — произнес Арио. «Нипочем не знаешь, вдруг захочется подсластить рыбку».

Над краем одной из верхних коек появилась рука, за которой последовала всклокоченная голова. Это был Жиголо, размахивавший книжкой в мягкой обложке. «Вы только послушайте, что здесь пишут», — вступил он в разговор. «Для китобоя мыться — к несчастью. Никакому гарпунеру ни за что не добыть кита, пока он не провоняет до самого нутра».

«Вот в чем дело!» — послышался голос из одного из гамаков. «Я знал, что нам не будет везти, пока у нас тут на борту есть пара таких фанатиков мыла и воды, как Швалле и Номер Первый».

Все тот час же уцепились за тему гигиены и её недостатков. Это только усилило мою тоску по ванне.

Вернувшись в кают-компанию и забравшись на койку Стармеха, я присоединился ко второму помощнику в оргии самоистязания. Мы соперничали друг с другом в придумывании эпикурейских ванных комнат.

Для самой ванны я выбрал зеленый мрамор из каменоломен Каррары. Чтобы не отстать, второй помощник предложил алебастр «белый, как попка девственницы». Стармеху естественно захотелось, чтобы все было из хромоникелевой нержавеющей стали — «с душем, струи которого как иголки, которые жалят тебя в один момент и гладят в другой…»

От хромированных душей он перешел, почти как само собой разумеющееся, к черкешенке-банщице. «Вся такая пухленькая и сексуальная, с венком из свежих лилий, и так далее».

«Остынь, парнишка!» — воскликнул я. «Я всегда подозревал, что в твоих венах есть еще что-то, кроме смазочного масла».

Он задрал свою голову и сделал долгий выдох через ноздри. «Ты что, не знал, что механики знают толк в сексе? Должно быть, их возбуждает вид всех этих механизмов с возвратно-поступательным движением».

***

Мы направлялись на юго-юго-запад, идя экономичной скоростью в течение трех дней и ни разу не видели ни следа врага, только несколько плававших деревяшек и несколько пустых бочек.

Еще раз мы занялись упорным поиском, ходя туда-сюда и патрулируя свою зону поиска. Командующий подлодками перепробовал все способы, раскидывая свои сети здесь и там, но в сети попадалось совершенно ничтожная добыча.

Вечное однообразие уже давно разрушило наше чувство времени. Я с трудом мог припомнить, как долго длится наш поход. Недели, месяцы или лодка U-A таскалась по Атлантике уже полгода? Граница между днем и ночью становилась все больше и больше размытой.

Наш запас анекдотов уже давно истощился. Мы снова налегли на пресные прописные истины, клише и ходячие фразы, которые не требовали никаких усилий для интеллекта.

Подобно заразной болезни, вся подлодка была инфицирована словосочетанием «огромной важности». Никто не знал, откуда пришло это выражение, но оно неожиданно стало применяться ко всему, что не имело явно отталкивающего смысла. Кроме того, появилась свеженькая универсальная единица измерения, а именно «кусочек». «Еще кофе?» — «Спасибо, еще кусочек». «Извините, я должен идти на вахту через кусочек». Стармех даже спросил меня, не буду ли я так любезен отодвинуться на кусочек.

Он протянул руку к измочаленной странице головоломок. «Эй», — произнес он через некоторое время, «в каком случае сорок пять минус сорок