Крестьянин формально объявлялся «свободным», но он должен был, помимо выплаты выкупа, еще и в течение двух лет отбывать барщину. После окончания этого срока он становился «временно обязанным» и вынужден был в соответствии с «уставной грамотой», составлявшейся помещиками, платить последним денежный оброк, который нередко, вопреки формальному запрету, превращался в барщину. Продолжительность этого нового состояния крестьянина в Положении никак не определялась; все зависело от местных условий – например, от качества и количества земли, которой располагали помещик и его бывшие крепостные. Выкупать свою землю крестьянам приходилось в течение нескольких поколений. Кроме того, Положение предусматривало переход к помещикам части земель (отрезков), ранее находившихся в ведении крестьян, и дробление крестьянских наделов. В каждый из них вклинивалась полоска помещичьей земли, делая господ хозяевами положения, так как они могли запретить бывшим крепостным проходить через их земли, препятствуя свободному доступу крестьян ко всему их наделу. Многие помещики, воспользовавшись этим, закабаляли крестьян, ставя их в зависимость, которая подразумевала далеко не только финансовые отношения. Так они добивались быстрой окупаемости, сделав ставку на барщину, что позволяло им обходиться без инвестиций и модернизации хозяйства. Эта зависимость не только вызывала чувство жестокого разочарования у бывших крепостных, но и создавала серьезное препятствие для развития гражданского самосознания у сельского населения всех страт и категорий. Продолжала сохраняться община, подчинявшая себе крестьянина. Она коллективно платила налоги, независимо от числа членов, и, как следствие, сковывала их социальную и географическую мобильность. Новая земельная система вела к переплетению крестьянских и помещичьих земель, производственных отношений и интересов: с одной стороны, отношений рабского типа, обусловленных фактической личной зависимостью, с другой – отношений капиталистического типа. Она способствовала сохранению самых архаичных форм экономической эксплуатации и социального доминирования, затормаживала рост капиталистических отношений в сельском хозяйстве и препятствовала социальному развитию деревни. И наконец, крестьяне оставались людьми второго сорта, которых по-прежнему можно было подвергать телесным наказаниям. Все эти факторы дали о себе знать во время революций 1905 и 1917 года.

Прекращение зависимости мужика от барина, которую даже царские чиновники на местах именовали «рабской», было одним из главных требований крестьян еще до 1861 года. Поэтому и Положение, не предоставившее им немедленную и безусловную свободу, они встретили в штыки. Беспорядки, случаи отказа повиноваться, иногда массовые бунты, хоть и были разрозненными, мобилизовали значительную часть крестьян. Такая реакция не удивляла предводителей дворянства Подольской губернии: «Что же ожидать от сословия, коего крепостная зависимость отменена покуда только на бумаге, от сословия, которому еще так недавно передали на руки толстые фолианты для уразумения своих прав, которого потом за непонимание этих прав приводят к порядку теми же крепостными способами, а иногда и кровопролитием?» В докладах жандармов выступления крестьянства в период после 1861 года объяснялись самоуправством господ и нестерпимым помещичьим гнетом. В них признавалась правота крестьян, отказывавшихся отбывать еженедельную трехдневную барщину, которую им навязывало Положение; нужно сказать, что фактически продолжительность отбывания барщины нередко составляла не три, а шесть дней, в два раза превышая максимально допустимый срок.

Лжечтецы. Цитата, вынесенная в начало главы, взята из рапорта губернатора Казани министру внутренних дел (июль 1861 года), где описывалось, как крестьяне, недовольные условиями выхода из крепостной зависимости, определенными в Положении, и не доверяя чиновникам, которые зачитывали его текст, устраивали собственные «чтения» документа. Мужики объявляли подложными императорский манифест и Положение, доходившие до них через царских посланцев, или приписывали этим актам несвойственный им смысл (якобы там были столь желанные для них слова «земля» и «воля»). Когда официальное лицо, зачитывавшее текст Положения, – поп, чиновник или вотчинный писарь – доходило до места, где «освобожденные» крестьяне обязывались отбыть двухлетнюю барщину, его тут же прерывали. Все работы на господской земле тотчас прекращались, начинались поиски грамотного крестьянина. Последний, если его находили, читал им «настоящее» Положение (с фразами типа «Крестьяне освобождаются от каких бы то ни было барщинных работ в пользу помещика; земля, на которой они трудятся, принадлежим им»), за что немедленно подвергался аресту, порке и высылке, а порой и казни. В 1862 году задержали 491 такого лжетолкователя, который определялся в источниках как «тот, кто неверно трактует» Положение или Манифест. Флигель-адъютант царя А. С. Корсаков подчеркивал в своем докладе, что одной из причин крестьянских беспорядков стали именно эти «чтения». Среди других причин он указывал на стремление большинства помещиков «по возможности сохранить старый порядок», что «не может возбудить доверие к ним крестьян и заставляет крестьян прибегать к незаконным средствам для приобретения своих прав», и на то обстоятельство, что крестьяне на первую пору, за исключением трехдневной барщины взамен четырех- или даже пятидневной, не получают почти никаких материальных выгод.

Двумя самыми крупными крестьянскими бунтами против несправедливых условий «освобождения» были восстание в селе Бездна Казанской губернии под предводительством крестьянина-старовера Антона Петрова и восстание, вспыхнувшее на границе Пензенской и Тамбовской губерний и вовлекшее около 10 тысяч крестьян, один из которых, Леонтий Егорцев, взял на себя руководство мятежом. И в том и в другом случае с начала и до конца все крутилось вокруг «подложного» Манифеста, не принятого крестьянами, и манифеста «настоящего», который они отстаивали. Граф Антон Степанович Апраксин, посланный царем в Бездну с войском, потребовал у крестьян выдать ему Петрова и приступить к отбыванию барщины, в противном случае грозился открыть огонь. Поскольку ответом ему были лишь возгласы «Воля! Воля!», он приказал войскам стрелять, устроив бойню, в результате которой 51 человек был убит и 77 ранены. Александр II написал на полях доклада своего посланника: «Не могу не одобрить действий графа Апраксина; как оно ни грустно, но нечего было делать другого».

Крестьяне решили идти до конца. Царская власть – тоже.

Полем битвы между ними был, впрочем, не Манифест, решения по которому мог принимать только царь. В глазах крестьян на монарха никогда не падала тень. Речь шла о гораздо более низком уровне отношений, об отношениях между обитателями деревни – барами и мужиками. Манифест – это одновременно и нечто реальное (правильность его чтения стала причиной раздора), и заоблачное: источник его появления настолько далек и недосягаем, что его принимали как данность, с которой бессмысленно спорить. Он не мог не быть справедливым, ровно так же, как и его автор, царь, не может быть особой, не избранной Богом. Манифест – как царь; нет смысла задаваться вопросом, справедлив он или нет. Он всегда справедлив, а если не справедлив, значит, он подложный. Манифест – как царь: он неведом народу, отстаивающему свои жизненные, насущные интересы в битве, которая должна состояться независимо от реальности существования Манифеста. Поэтому крестьян, умеющих читать, не слушают, если они не отступают от официальной версии. Мужики не строили иллюзий относительно подлинного происхождения Антона Петрова и Леонтия Егорцева: они были их соседями. Однако это не мешало ни помянутым Петрову и Егорцеву называть себя «посланником царя» и «царевичем Константином Павловичем» соответственно, ни мужикам – признавать их таковыми.