Ему было двадцать лет, и он поехал попытать счастья в Петербург. В столице юный крестьянин А. П. Улиссов быстро израсходовал все свои средства, а его одежда так износилась, что он поневоле выделялся на фоне петербургской толпы. Упав духом, в июле 1902 года он покинул Петербург и кружным путем поехал к себе в деревню, но по дороге остановился в небольшом городке Харино Ярославского уезда, где свел знакомство с Александром Андреевичем Нарышкиным, помощником начальника местного вокзала, которому он рассказал о своих похождениях в столице, в частности о «романе с одной княгиней». Намек на повышение по службе, которое упомянутая княгиня могла бы устроить Нарышкину, расположил его к Улиссову, и он пригласил того пожить у себя дома. Когда Улиссов начал получать письма от княгини, Нарышкин отвез его в Рыбинск, где купил ему новое платье. Когда стало известно, что княгиня сама намеревается приехать в Харино, Нарышкин, изрядно поиздержавшись, подарил Улиссову серебряные часы. Какое-то время крестьянин жил на широкую ногу и вел себя в соответствии с тем высоким положением, которое он якобы занимал, третируя окружающих и «посылая к черту» как самого Нарышкина, так и прочих железнодорожных служащих, если они осмеливались делать ему замечания. Но так как ожидание не могло длиться вечно, Нарышкин получил от «княгини» личное письмо, где эта высокая особа сообщала ему дату своего приезда в Харино. В благодарность за то, что в трудную минуту Нарышкин протянул ее другу руку помощи, она обещала оказать «любезнейшему Александру Андреевичу» честь отобедать с ним. В лучшем городском ресторане был заказан обед, были куплены и цветы для княгини, и платье жене Нарышкина. Сторожу было обещано вознаграждение, если в день приезда высокой особы он весь день будет стоять в воротах вокзала. Княгиня обещала одарить своими милостями не только Нарышкина и его семью, но также его друзей и сослуживцев, с завистью смотревших на будущего начальника отделения департамента железных дорог министерства путей сообщения… Не был забыт и полицмейстер, отвечавший за порядок в Харино и окрестностях: в Петербурге его ждала должность начальника квартального участка. Когда наступил долгожданный день, жители Харино отправились на станцию, а Улиссов отправился встречать княгиню на предыдущую станцию. Журналист из «Судебного обозрения», написавший репортаж о процессе Улиссова, так закончил свой рассказ под заглавием «Деревенский Хлестаков»: с непринужденностью, достойной гоголевского персонажа, Улиссов объяснил судьям, что сел на поезд, на котором должна была приехать «княгиня», и, когда состав остановился в Харино, из окна вагона наблюдал немую сцену вроде той, что описана в «Ревизоре». Он признался, что сам писал себе письма от имени «княгини», отправлял их какому-то своему приятелю, а тот, в свою очередь, пересылал их в Харино. По словам корреспондента, рассказ Улиссова вызвал в зале взрыв гомерического хохота. Признанный виновным в причинении ущерба почтовому ведомству (!), Улиссов был приговорен к двум неделям тюрьмы и двадцати ударам розгами, но не смирился с таким решением и подал на апелляцию.

То, что журналист отождествил Улиссова с Хлестаковым, гоголевским персонажем, выведенным семьдесят лет назад, свидетельствовало о вхождении его имени в повседневный язык в качестве синонима самозванства. В то же время журналист ставил молодого крестьянина, жителя двадцатого века, в один ряд с самозванцами восемнадцатого и начала девятнадцатого столетий, вдохновившими Гоголя, который – не будем забывать – в момент написания пьесы служил профессором истории в Петербургском университете. Известно, что сюжет «Ревизора» Гоголю подсказал Пушкин. Однако Хлестаков – самозванец поневоле: не его вина, что все население провинциального городка, где он оказался, увидело в нем инспектора, приехавшего инкогнито из Петербурга. По мнению Гоголя, социально-политическая система самодержавия непроизвольно сама производила самозванцев и шарлатанов. Юный Балашов полностью бы с ним согласился.

Хлестаков… «Новый Хлестаков», «Хлестаков в юбке», «Хлестаков на железной дороге», «Хлестаков в Астрахани»: на рубеже XIX–XX веков пресса искала в трансцендентности каждого такого случая социальную подоплеку. Это осознавали и герои подобных сюжетов, например «контролер-ревизор Трепчевский», взыскивавший сборы с торговцев в фуражке министерства финансов, что придавало легитимности его действиям. Когда его арестовали, он воскликнул: «Ах, всего только час удалось быть Хлестаковым!» В «Ревизоре» универсализация феномена самозванства выражена посредством нескольких переносов. Ответственность возлагается уже не только на самих самозванцев, но и на народ, который по собственной инициативе «творит» фигуру самозванца, чтобы потом стать его жертвой. Мы видим переход от политики к повседневности. Узурпация личности также переносится с царя на любого носителя власти, какой бы ничтожной она ни была. Имя Хлестакова, явившегося через два столетия после Лжедмитрия, стало нарицательным и остается таковым и по сей день. «Бомж в роли Хлестакова» – гласит название статьи в «Известиях», опубликованной 13 апреля 1994 года, герой которой ухитрился выдать себя за генерального директора общества «Российская Америка» и, пользуясь своим положением, прикарманил 3,5 миллиона рублей… Похоже, список хлестаковых от гоголевской эпохи до наших дней еще далеко не полон.

«Сколько их и что их гонит?!» – восклицает Короленко, взявшийся исследовать феномен самозванщины и ошеломленный открывшейся перед ним картиной. Подобный вопрос можно экстраполировать и на писателей. И в первую очередь на Пушкина, посвятившего несколько лет своей недолгой жизни работе над историей Пугачевского бунта. Самозванство – главная тема произведений, составивших гордость русской литературы, от Пушкина до Ильфа и Петрова, не исключая Гоголя и Достоевского. И если вы еще не знакомы с солдатом Иваном Чонкиным и не смеялись до слез, читая о его приключениях у Владимира Войновича, вам нужно непременно наверстать упущенное; среди персонажей книги фигурирует один несчастный еврей, которого угораздило родиться с фамилией Сталин и которого бьют всякий раз, когда он отвечает на вопрос: «Фамилия?» Что заставляло Короленко, беллетриста, бытописателя народа и бывшего сибирского ссыльного, рассуждать о самозванцах? Можно только представить, каковы были его удивление и радость, когда он сделал следующее открытие (хотя и посвятил ему в своем очерке всего пару строк): «в последний голод 1912 года по Волге разъезжал самозваный Короленко». Писатель был известен тем, что в свое время он, как и Лев Толстой, развернул кипучую деятельность в поддержку жертв голода 1891–1892 годов. Короленко приводит целый перечень самозванцев, выдающих себя за писателей. В 1890‐е годы в Херсоне появился мнимый Максим Горький. Пока вся читающая Россия с тревогой следила за судьбой поэта Надсона (1862–1887), во цвете лет умиравшего от туберкулеза, по улицам Киева преспокойно расхаживал его «двойник» с длинными волосами и в подряснике. В 1894 году беглый солдат по фамилии Этингер выдавал себя за Ивана Горбунова (1831–1895), известного писателя и актера, выступавшего на сцене московских и петербургских театров. В 1909 году в Варшаве чествовали банкетом самозваного Власа Дорошевича, исключительно популярного и модного писателя и журналиста (1865–1922). Был самозваный Потапенко (1856–1929), популярный автор 1880‐х годов; проявился также мнимый Александр Федоров (1868–1949), бродяга, актер, писатель…