После дальнейших заверений с его стороны, что он меня не предаст, я начал рассказ об истории моей жизни и несчастий. Он слушал меня с живым интересом, задавая множество вопросов, касавшихся мест и событий. Окончив свою историю, я стал уговаривать его написать письма моим друзьям на Севере – сообщить им о моем положении и приложить просьбу прислать мою вольную или предпринять такие шаги, которые они сочтут необходимыми для моего освобождения. Басс пообещал сделать это, но упомянул об опасности такого поступка в случае разоблачения и всячески старался убедить меня в огромной важности строгого молчания и секретности. Прежде чем мы расстались, план действий был готов.

Мы договорились встретиться на следующую ночь в условленном месте посреди высоких тростников на берегу байю, на некотором удалении от хозяйского жилища. Там он должен был записать на бумаге имена и адреса нескольких людей, моих старых знакомцев на Севере, которым он собирался отправить письма во время следующей поездки в Марксвиль. Мы сочли неподобающим встречаться в новом доме, поскольку кто-нибудь мог бы заметить свет, которым пришлось бы воспользоваться. За этот день я исхитрился добыть несколько спичек и огарок свечи, заглянув для этого незаметно в кухню во время отсутствия тетушки Фебы. Бумага и карандаш нашлись у Басса в его плотницком сундучке.

В назначенный час мы встретились на берегу байю и, хоронясь среди высоких тростников, я зажег свечу, а он вытащил бумагу и карандаш и приступил к делу. Я назвал ему имена Уильяма Перри, Цефаса Паркера и судьи Марвина, которые жили в Саратога-Спрингс, в графстве Саратога, штат Нью-Йорк. У последнего я работал в гостинице «Соединенные Штаты», а с первым не раз вел дела. Я надеялся, что по крайней мере один из них по-прежнему живет в этом городе. Басс старательно записал имена, а потом задумчиво заметил:

– Прошло столько лет с тех пор, как ты покинул Саратогу, все эти люди могли уже умереть или податься в другие места. Ты говоришь, что получил бумаги, удостоверяющие твою свободу, в таможенном управлении в Нью-Йорке. Вероятно, там есть запись об этом, и я думаю, что неплохо было бы написать туда и подтвердить твою вольную.

Я согласился с ним и вновь повторил связанные с этим делом обстоятельства, касающиеся моего визита в таможенное управление с Брауном и Гамильтоном. Мы пробыли на берегу байю еще час или более, беседуя о предмете, который занимал ныне наши мысли. Я более не мог сомневаться в его искренности и откровенно рассказал ему о множестве печалей, которые сносил прежде в молчании. Я говорил о моей жене и детях, упоминая их имена и возраст, и грезил вслух о невыразимом счастье, которое я испытал бы, если бы перед смертью мне удалось еще хоть раз прижать их к сердцу. Я схватил его за руку и со слезами на глазах и страстными речами молил его быть мне другом – вернуть меня к моим родным и свободе, обещая, что я до конца своей жизни буду докучать Небесам молитвами, дабы они осыпали его благословениями и процветанием. Сейчас, посреди радостей свободы, окруженный друзьями моей юности, возвращенный в лоно моей семьи – я до сих пор не забыл это обещание и не забуду до тех пор, пока у меня есть силы возвести в молитве очи горе.

Благословенна доброта, что слышалась в его речах,

Благословенна седина в его сребристых волосах,

Благословен будь каждый день ему оставшихся годов —

Пока не встретимся мы с ним в ином и лучшем из миров[96].

Басс осыпал меня уверениями в своей дружбе и верности, говоря, что никогда прежде не питал такого глубокого интереса к судьбе другого человека. Он говорил о себе в довольно мрачном тоне, как об одиночке, о страннике в этом мире – говорил, что стареет и вскоре достигнет окончания своего земного пути. И когда он ляжет на свое последнее ложе, ни друг, ни родственник не будут ни оплакивать, ни вспоминать его. Басс говорил, что жизнь его представляет малую ценность для него самого, и отныне и впредь он будет преданно стремиться к возвращению мне свободы и объявляет непримиримую войну против проклятого позора рабства.

После того раза мы редко заговаривали или обращали внимание друг на друга. Более того, он стал сдержаннее в своих беседах с Эппсом на тему рабства. Даже малейшее подозрение, что между нами есть какая-то необычная близость – какое-то тайное согласие, – ни разу не возникло в уме Эппса или кого-либо другого, будь то белые или чернокожие обитатели плантации.

Меня часто недоверчивым тоном спрашивают, как это мне удалось столько лет держать втайне от моих постоянных спутников сведения о моем истинном имени и истории. Чудовищный урок, который преподал мне Берч, неизгладимо запечатлел в моей памяти опасность и бесполезность уверений о том, что я – свободный человек. Не было никакой возможности, что кто-то из невольников сумеет помочь мне, а вот вероятность, что кто-то из них меня выдаст, была очень велика. Если вспомнить, что на протяжении всех двенадцати лет мои помыслы постоянно обращались к побегу, не стоит удивляться тому, что я всегда был осмотрителен и насторожен. Было бы крайне глупо объявлять о моих правах на свободу; за мной лишь стали бы пристальнее смотреть – а может быть, и отослали в какой-нибудь еще более отдаленный и недоступный район, чем даже Байю-Бёф. Эдвину Эппсу были совершенно безразличны права чернокожего или отсутствие таковых, он был полностью лишен всякого природного чувства справедливости, о чем я прекрасно знал. Поэтому необходимо было скрывать от него историю моей жизни, не только ради надежды на избавление, но и дабы не лишиться немногих личных привилегий, которыми мне было дозволено пользоваться.

Вечером в субботу, последовавшую за нашим разговором на берегу реки, Басс отправился в Марксвиль. В воскресенье он занялся написанием писем в своей комнате. Одно он направил сборщику таможенных пошлин в Нью-Йорке, другое – судье Марвину, а третье – одновременно господам Паркеру и Перри. Последнее из них и было тем, которое привело к моему избавлению. Он подписал его моим полным именем, но в постскриптуме намекнул, что писал письмо не я. Текст письма показывает, что Басс считал себя вовлеченным в опасное предприятие – «рискующим своей жизнью в случае разоблачения». Я, конечно, не видел этого письма до того, как оно было отправлено, но по возвращении обзавелся его копией, которую и включаю в текст:

Байю-Бёф, 15 августа 1852 года

Г-ну Уильяму Перри или г-ну Цефасу Паркеру

Джентльмены! Поскольку мы с вами давно не виделись и я не получал от вас никаких известий, и даже не знаю, живы ли вы, пишу вам без всякой уверенности, но сила обстоятельств дела должна послужить мне оправданием.

Поскольку я был рожден свободным, на противоположном берегу реки от мест, где вы живете, я уверен, что вы должны знать меня, – а я ныне здесь пребываю в рабстве. Я желаю, чтобы вы получили для меня бумаги, подтверждающие мою свободу, и переправили их мне в Марксвиль, штат Луизиана, приход Авойель, и тем самым оказали любезность —