– О, пожалуйста, напишите еще раз, господин Басс, – воскликнул я. – Я дам вам имена других моих знакомых. Ведь не все же умерли. Наверняка хоть кто-то из них сжалится надо мной.

– Нет смысла, – отозвался Басс, – нет смысла. Я уже все решил. Боюсь, марксвильский почтмейстер что-нибудь заподозрит, я слишком уж зачастил к нему в контору. Это ненадежно и очень опасно.

– Тогда все кончено! – воскликнул я. – О, Бог мой, неужто мне придется здесь и завершить свои дни?

– Этого не будет, – возразил он, – если только ты не собираешься умереть на днях. Я все хорошенько обдумал и пришел к решению. Есть иные способы управиться с этим делом, и эти способы куда лучше и вернее, чем письма. У меня сейчас на руках один или два заказа, которые я должен завершить к марту или апрелю. К тому времени у меня скопится существенная сумма денег, и тогда, Платт, я сам поеду в Саратогу.

Я едва осмелился поверить своим ушам, когда эти слова слетели с его уст. Но он вызывал у меня доверие, не оставляя никаких сомнений в искренности его намерений: если Провидению будет угодно позволить ему дожить до весны, то он непременно предпримет это путешествие.

– Загостился я больно в этих краях, – продолжал он. – Мне ведь все равно, где жить, что в одном месте, что в другом. Я уже давно подумывал вернуться туда, где родился. Рабство набило мне оскомину не меньше, чем тебе. Если я сумею вытащить тебя отсюда, то будет доброе дело, о котором я буду с удовольствием вспоминать всю жизнь. И я сумею осуществить это, Платт, – я обязан это сделать. А теперь давай расскажу тебе, чего я хочу. Эппс скоро встанет, и негоже, чтобы нас здесь застигли. Вспомни как можно больше людей в Саратоге, и в Сэнди-Хилл, и во всей той округе, которые когда-то тебя знали. Я найду предлог снова приехать сюда зимой, и тогда запишу их имена. Таким образом, я буду знать, к кому заглянуть, когда отправлюсь на Север. Вспомни всех, кого сможешь. Веселей. Не унывай. Я с тобой, в жизни или в смерти. Прощай. Да благословит тебя Бог. – И, проговорив это, он торопливо покинул хижину и вошел в большой дом.

То было рождественское утро – счастливейший день для раба за весь год. В это утро ему нет нужды спешить на поле, прихватив с собою флягу из тыквы и мешок для хлопка. Счастье сверкало во всех глазах и растекалось по всем лицам. Пришло время пиршества и танцев. Тростниковые и хлопковые поля были покинуты. В тот день следовало похваляться чистым платьем, щеголять красной лентой; предстояли воссоединения родственников, радость и смех, беготня туда-сюда. То был день свободы для детей неволи. Посему они были счастливы – и радовались.

После завтрака Эппс и Басс прогуливались по двору, беседуя о ценах на хлопок и разных других предметах.

– Где твои ниггеры празднуют Рождество? – спросил Басс.

– Платт сегодня идет к Таннерам. На его скрипку большой спрос. В понедельник его желают видеть у Маршалла, а мисс Мэри Маккой с плантации старого Норвуда написала мне записку, что хочет, чтобы он поиграл для ее ниггеров во вторник.

– Толковый он бой, правда? – проговорил Басс. – Поди сюда, Платт, – добавил он, взглянув на меня, когда я подошел к ним, точно никогда прежде и не думал обращать на меня особое внимание.

– Да, – ответил Эппс, завладевая моей рукой и ощупывая ее, – ни одного больного сустава. На Байю не найдется парня, который стоил бы дороже, чем он, – совершенно здоров, и никаких тебе изъянов. Черт его побери, он не такой, как другие ниггеры; он на них даже не похож – и ведет себя не так. На прошлой неделе мне предлагали за него тысячу семьсот долларов.

– И что, ты не взял? – спросил Басс, изображая удивление.

– Взял? – да ну, вот еще. Ты что, он же прямо гений; может соорудить грядиль[98]для плуга, дышло для фургона – что угодно, не хуже тебя. Маршалл предлагал поставить против него одного из своих ниггеров и бросить жребий, но я сказал ему, что его скорее дьявол заберет.

– Не вижу в нем ничего особенного, – заметил Басс.

– Ха, да ты только пощупай его мышцы! – возразил Эппс. – Нечасто увидишь парня, так ладно скроенного, как он. Он тонкокожий неженка и не вынесет такой порки, как некоторые; но сила в нем есть, уж что есть – то есть.

Басс ощупал мои мышцы, поворотил кругом и как следует рассмотрел, а Эппс все это время распространялся о моих замечательных качествах. Но его гость, казалось, проявлял мало интереса к этому предмету разговора, и в конце концов они переменили тему. Басс вскоре уехал, напоследок одарив меня еще одним многозначительным и хитрым взглядом, рысью выезжая со двора.

После его отъезда я получил пропуск и отправился к Таннеру – не к Питеру Таннеру, о котором уже упоминал прежде, а к одному из его родственников. Я играл там весь день и бо́льшую часть ночи, а следующий день, воскресенье, провел в своей хижине. В понедельник я переправился через байю, следуя к Дугласу Маршаллу в сопровождении всех рабов Эппса, а во вторник уехал в дом старого Норвуда (его плантация – третья после Маршалла, на той же стороне реки).

Поместье Норвуда ныне принадлежит мисс Мэри Маккой, чудесной девушке около двадцати лет от роду. Она чудо и украшение Байю-Бёф. В ее владении около сотни работников, не считая огромного числа домашних слуг, дворовых боев и маленьких детей. За главного управляющего у нее деверь, который живет в соседнем поместье. Госпожу Маккой обожают все ее невольники, и воистину у них есть причины быть благодарными за то, что они попали в такие мягкие руки. Нигде на всем байю не бывает таких пиров, такого веселья, как у молодой мадам Маккой[99]. А в рождественские каникулы стар и млад со всей округи стремятся к Маккой еще охотнее, чем в любое иное место. Ибо нигде больше не отведают они столь вкусной еды и не испытают столь приятного обращения с ними. Никого здесь так не любят – никто не занимает такого большого пространства в сердцах тысяч рабов, как молодая мадам Маккой, сирота и хозяйка поместья старого Норвуда.

Прибыв в ее владения, я обнаружил, что две или три сотни гостей уже собрались. Стол был накрыт в длинном строении, которое она возвела исключительно для того, чтобы в нем танцевали ее невольники. На столе присутствовали все виды яств, какие только есть в этих местах, и общим согласием было установлено, что лучше рождественского ужина на свете и быть не может. Запеченные индейки, поросята, цыплята, утки и всевозможные иные кушанья, печеные, вареные и тушеные, выстроились во всю длину бесконечного стола, а свободные места между ними были заполнены желе, глазированными тортами и всевозможной выпечкой. Молодая хозяйка расхаживала вдоль стола, находя улыбку и доброе слово для каждого, и, казалось, от души наслаждалась происходящим.

Когда ужин был окончен, столы убрали, чтобы освободить место для танцоров. Я настроил скрипку и завел живую мелодию. Пока одни гости затеялись плясать подвижный рил, другие отбивали такт и напевали свои простые, но мелодичные песенки, наполнявшие огромное помещение музыкой, мешавшейся со звуками человеческих голосов и топотом множества ног.