Он засмеялся и сказал:

– На схватку выходишь не для того, чтобы причинить противнику вред, а лишь чтобы заставить его проиграть. Но, могу тебе сказать, с Автоликом нежничать в деле не приходится.

Мы сидели с ним за ужином в таверне, в порту Саламина, куда встречный ветер загнал нас на ночь. Автолик был здесь же, угощал кормчего. Я сказал Лисию:

– За последний год он сильно отяжелел. Это изрядно подпортило ему внешность. Никогда не видел человека, который ел бы так много.

– Он только соблюдает указания своего наставника; фактически, если бы он его слушался полностью, то ел бы еще больше - две мины[271743]мяса в день.

– Мясо каждый день! Я думал, человек от этого делается медлительным, как вол.

– Ну, вес тоже кое-что значит, но городские наставники в этом вопросе расходятся и потому позволили нам сохранять тот же подход, какой был у наших собственных наставников. Я для себя решил, что панкратион был создан в качестве испытания для мужа, и потому правильный вес мужа - это и есть нужный для панкратиаста вес.

В таверне горела лампа, и весь Саламин, казалось, собрался на набережной гавани поглазеть, как мы едим; люди рассказывали один другому, кто из нас кто. Видя, как они пялятся, я взглянул на Лисия глазами чужого человека - а я уже почти забыл, как это делается, - и подумал, что Тесей, отправляясь в расцвете сил бороться на Истме, не мог выглядеть лучше. Его мантия была распахнута, и лампа высвечивала великолепную твердость тела, напоминающего протертую маслом буковую древесину, и плавные изгибы мышц и сухожилий. Его шея и плечи, хоть и крепкие, как камень, не были чрезмерно утолщены, он двигался легко, как скаковая лошадь. Было ясно, что люди снаружи бьются об заклад на его победу и завидуют моему месту рядом с ним. Но он по своей скромности думал, что они глядят на меня.

На следующий день мы завидели порт Истмии и выступающую на фоне неба гору с круглой вершиной, где находится коринфская крепость. Когда рассеялась дымка, глазу открылись сдвоенные стены, опоясывающие главу горы, словно налобная повязка. На самой вершине я увидел небольшой сверкающий храм и спросил Лисия, не знает ли он, что это такое.

Он ответил:

– Это, должно быть, алтарь Афродиты, которой принадлежат Девы Богини.

– Они там и живут?

Мне показалось прекрасным, что Афродита держит своих девушек, как голубей на высокой сосне, дабы труднее было их завоевать; я рисовал себе картину, как они идут на рассвете и кутают свои розовые руки от прохладного утреннего воздуха, и спускаются вниз к горному источнику; девушки словно молоко, словно мед, словно темное вино, подаренные Киприде от всех земель под солнцем.

– Нет, - ответил он и улыбнулся, разглядев мое лицо, - этот алтарь для людей вроде тебя, которым нравится любовь на горной вершине. Девушки живут в пределах Города, иначе Богиня не слишком бы разбогатела. Но ничего; после Игр мы пойдем и туда, и туда. К девушкам - ночью, а на рассвете - на гору. И увидим, как совершают утреннее жертвоприношение Гелиосу, когда он встает из-за моря.

Я согласился, думая, что все это весьма пристало людям, которые состязаются перед богом ради славы. В мыслях я видел выбранную мною девушку, раскрывающую свои объятья при свете маленькой лампады, ее блестящие волосы, тяжело рассыпавшиеся по подушке…

Вокруг нас люди смотрели, как приближается берег, и разговаривали, как говорят мужчины, испытывающие строгие ограничения периода подготовки, об удовольствиях Коринфа, обмениваясь названиями бань и публичных домов и именами знаменитых гетер, начиная с Лаис. Увидев рядом юного Платона с его обычным серьезным лицом, я хлопнул его по плечу и сказал:

– Ну, друг мой, а ты что хочешь делать в Коринфе?

Он оглянулся на меня и ответил, ни на миг не задумавшись:

– Напиться из фонтана Пирены.

– Из Пирены? - переспросил я, уставившись на него. - Из источника Пегаса? Уж не собираешься ли ты прославиться как поэт?

Он взглянул мне прямо в лицо, желая понять, не смеюсь ли я (он был вовсе не дурак, как я уже упоминал), и, убедившись, что нет, сказал:

– Да. Я надеюсь на это.

Я смотрел на его тяжелые брови и крепкий торс. Это лицо имело какую-то особенность, мешавшую назвать его уродливым; мне пришло в голову, что к мужескому возрасту оно станет значительным и впечатляющим. Я спросил Платона с подобающей серьезностью, сочиняет ли он уже стихи. Он ответил, что написал несколько эпиграмм и элегий и почти завершил трагедию о Гипполите. Затем он понизил голос - отчасти из юношеской застенчивости, отчасти из скромности мужа:

– Я вот думаю, Алексий, если вы с Лисием будете оба увенчаны на Играх, какой получится предмет для оды!

– Глупец ты молодой! - сказал я, наполовину смеясь, наполовину сердясь. - Слышал же сто раз поговорку о невезении: "сочинять триумфальную песню до состязания"! Никаких больше од, Аполлоном тебя заклинаю!

Теперь, ближе к порту, мы увидели среди сосен большой храм Посейдона, а вокруг него гимнасии и палестры, стадион и гипподром. Когда мы высадились, нас очень любезно встретил Совет Игр, зачитал правила и позаботился, чтобы нам показали наши жилища и общую трапезную для атлетов. Все раздевальни и бани оказались намного красивее, чем дома; всюду мрамор, а каждый водосток сделан из кованой бронзы. Здесь уже собралось множество участников, прибывших раньше нас. Когда я вышел на дорожку, там нашлись юноши из каждого города Ахеи и даже из такой дали, как Эфес.

Сами упражнения проводились вполне правильно. Но мне пришлось не по вкусу, что здесь позволяли толпиться всевозможным бездельникам: мелочные торговцы предлагали счастливые талисманы и мази, покрикивали зазывалы из публичных домов, игроки ставили на нас деньги с такими криками, как будто мы - лошади. Было нелегко сосредоточить мысли на своем занятии; но когда я немного привык ко всему этому балагану и нашел время изучить своих соперников, то подумал, что опасаться мне здесь нужно не более чем двух-трех бегунов. Один из них был спартанец по имени Евмаст, с которым я заговорил из любопытства - мне никогда не приходилось беседовать со спартанцем, если не считать беседой, когда вы с ним выкрикиваете друг другу боевой пеан. На дорожке он вел себя превосходно, но манеры у него были довольно грубые; он никогда прежде не выбирался из Лакедемона, даже на войну, чувствовал себя неуверенно среди такого стечения чужеземцев, а потому решил скрыть неловкость, блюдя свое достоинство. Я догадывался, что он завидует моим боевым шрамам, потому что он показал мне рубцы у себя на спине, там, где его отстегали перед алтарем Артемиды Ортии (то есть Выпрямленной), как у них заведено в обычае. Он сказал мне, что был победителем в состязании, выиграв самый длинный забег; по его словам, тот, кто пришел вторым, умер. Я в замешательстве не мог подыскать подходящий ответ, но все же поздравил его. Казалось, в нем нет ничего плохого, кроме некоторой туповатости разума.