– Не могу поверять, что ты потерял Балто, – причитает Адалин, забыв напрочь обо мне. – Он же… – сцепив пальцы возле груди, она жалобно всхлипывает. – Такой добрый, смешной, преданный…

– Адалин, ему было семнадцать лет. Это очень солидный возраст для собаки. Балто ушел сам, – негромко говорю я. – Многие животные оставляют свой дом перед смертью.

– Он увидел свет, – Снежинка снова запускает свою волынку.

– Я зажгу свечи, – вздохнув, медленно поднимаюсь и направляюсь к старому шкафу.

– Я. Добавляю дров в камин, – отзывается Снежинка.

– Сиди, я сам. Пол холодный.

– У меня теплые носки, – напоминает Адалин, и я слышу, как она почти бесшумно встает. Вот ведь упрямая! Чертовски упрямая!

Почему она не направила это полезное во многих отношениях качество на свое излечение? Упрямство, уверенность в себе, выносливость, здоровый эгоизм, щепотка удачи – вот залог огромного успеха, который мог бы ждать Адалин Скай, если бы не авария, обнулившая ее цели.

Открыв скрипучие дверцы старого шкафа, я чихаю, глотнув залежавшуюся бумажную пыль. Снежинка громыхает дровами за моей спиной, взвизгивает, уронив одно полено на ногу. Я расставляю свечи по комнате, зажигая их, одну за другой, зная, что гореть им осталось совсем недолго.

Возвращаюсь за потемневшим серебряным подсвечником, и зависаю на рассматривании толстой пачки медицинских журналов и пособий. Во многих из них есть статьи моего отца, и мои собственные, заметки об удачных операциях и научных достижениях. Папа говорил, что однажды мне придется купить новый шкаф, потому что в старом не останется места, чтобы вместить все мои успехи. Отец верил, что меня не постигнет его участь, что я окажусь сильнее, амбициознее, устойчивее. Но человеку свойственно ошибаться, предела не существует, пока ты не начинаешь сомневаться, или меняться – к лучшему или худшему покажет время.

Как-то Адалин невзначай проронила, что человеку нужен человек. Ее случайные слова засели в моей голове, прижились, дали ростки, проникли в плоть и пошатнули устоявшуюся систему ценностей. А ведь так и есть, ничего лишнего. Самая простая истина, самая верная.

Отец тоже знал. Знал, как никто другой.

Почему же не предупредил меня?

Почему я не спросил?

– У меня появилась идея! – громко восклицает Адалин, снова что-то грохнув на пол. Я оборачиваюсь, держа в правой руке подсвечник и чувствуя себя призраком из Кентервильского Приведения. Старый дом, лохматый бородатый мужик в халате, ржавый подсвечник – не хватает только дребезжащих цепей на ногах. Вымученно улыбаюсь, ловя на себе одухотворенный очередным безумством колдовской взгляд.

– Я поняла, как доказать тебе, что ты призрак! – доверительно сообщает Снежинка свою «грандиозную» мысль.

Не могу оторвать от нее взгляд, и даже не сержусь за то, что снова обзывает меня трупом. Она еще не исчезла, а я уже скучаю, и мой аналитический мозг перебирает тысячи теорий: «как» и «почему» и не справляется. Есть грань неведанного во всей нашей истории. Волшебство с горсткой безумия. Кленовый сироп неповторимых эмоций, подгоревший кекс, сломанные часы на чердаке, отсчитывающие последние минуты до Рождества, колеблющееся пламя свечей, вой снежной метели, снова сорвавшей засов с двери сарая. Первый раз за пять лет.

Я готов сойти с ума, если это поможет нам остаться вместе. Двадцать четыре часа в плену зимней ночи. Давай остановим время, Снежинка?

– Нет, – срывается с побледневших губ. Словно она поняла, услышала, словно я сказал вслух все, что сейчас подумал.

На взволнованном лице проступает уязвимое грустное выражение, выдающее ее внутреннее нежелание принимать собственные фантазии за чистую монету.

– Адалин, – качнув головой, я делаю шаг вперед. Мне нужно убедить ее, уговорить остаться. Она должна захотеть этого так же сильно, как я. – Адалин, – прошу или умоляю, приближаясь к ней.

Разгорающееся пламя в камине придает нежной коже девушки розовато-золотистый теплый оттенок. Карамельно-сливочный шелк струящихся по плечам волос приобретает персиковые нотки. Я видел – на свету ее локоны такого же цвета, как какао, что варила мне в детстве мама. В жизни не пил ничего вкуснее.

– Я научился готовить кекс, – зачем-то говорю, растягивая губы в идиотской улыбке.

– Он и раньше у тебя неплохо получался, – неправильно истолковав мои слова, отзывается Адалин.

Она такая крошечная в нелепых огромных носках и халате, в котором поместились бы три Снежинки. Я снова шагаю, но она вдруг протягивает руку, останавливая меня.

– Если ты жив, а я сумасшедшая, то ружье должно находиться где-то здесь. Так?

И это звучит настолько рассудительно и логично, что я слегка теряюсь…, но ненадолго. Удивление быстро сменяется не безосновательным опасением.

– Ты сам говорил, что оно по-прежнему в доме. В наше первое Рождество, – по-своему истолковав мое молчание, поясняет Адалин.

– Если ты думаешь, что я позволю добраться тебе до оружия, то ты сильно ошибаешься, Лин, – отвечаю я. – Ни ты, ни я призраками сегодня не станем, как бы ты этого не хотела.

– Перестань считать меня свихнувшейся суицидницей! – закипает Снежинка, скрещивая руки на груди, и бросая в меня стрелы негодования.

– Давай посчитай, сколько раз за последние восемь лет я вытаскивала тебя из ситуаций, когда ты запросто могла распрощаться с жизнью? Первый раз ты решила поплавать в ледяном озере, прямо в коньках. Второй раз – вздремнуть в лесу в трескучий мороз, – перечисляю, загибая пальцы. – В третий – ты едва не угодила под несущуюся на бешеной скорости фуру, а пару часов назад чуть не спалила мой дом.

– Я просто невезучая, – невозмутимо передергивает плечами Адалин.

– Это неправда, Лин, – отрицаю я. – Ты выжила в жуткой аварии и встала на ноги после травм, с которыми единицы снова обретают способность двигаться.

– Это жестоко, Бейкер, – побледнев, выдыхает Лин.

– Правда редко бывает милосердной, Снежинка. А если и бывает, то, может, стоит задуматься, а не ложь ли это?

– Мы можем узнать наверняка только в одном случае, – подхватывает Адалин. – Покажи мне ружье, – ее слова звучат, как непреклонное требование, но это оно и есть.

Снежинка неотрывно и упрямо смотрит мне в глаза, давая понять, что не отступит, пока не добьется своего. Молчание между нами трещит от напряжения, искрит, коптит и плавится, танцует рыжими угольными тенями на стенах и потолке. А ветер все неистовее стучит в окна ледяным хрусталем, грохочет незапертой дверью сарая.

– Пойдем, – коротко киваю я, протягивая ладонь. Она игнорирует мой жест, тревожно закусывая нижнюю губу, и я поясняю: – Нам наверх. Ружье хранится в кабинете отца, в специальном сейфе. Я могу принести его сюда, но не хочу оставлять тебя одну. Пойдем, – повторяю я, сжимая и разжимая пальцы. – Дай руку.