Давыдовичу я сказал, что ухожу из-за нагрузки в школе, а с Борисом Михайловичем Кашириным тепло попрощался, поблагодарив за уроки, которые я получил в народном театре, и за участие и тёплое ко мне отношение здесь, в драматическом театре, где мы иногда с ним встречались и не подолгу разговаривали…

А из школы мне пришлось уйти, чтобы меня не уволили за то, что я, «поддавшись тлетворному влиянию Запада, использовал методы обучения, которые несовместимы с нашей советской идеологией». Директор Кирилл Михайлович, будучи человеком адекватным и не злым, позволил мне уйти с формулировкой «По собственному желанию» и даже по секрету назвал виновницу всей этой нелепой истории. Это была немка Эльза Германовна, которая когда-то хвалила меня за произношение и за интересное ведение урока. Эльза Германовна время от времени сидела на моих уроках, но я относился к этому, как к естественной в школе практике: учителя посещают уроки друг друга с целью обмена опытом. Я тоже пару раз присутствовал на уроках Эльзы Германовны, правда, мне и в голову не могло прийти, чтобы обличать её в том, что не соответствовало моим представлениям о её методах преподавания, а вот Эльза Германовна взяла, да и написала на меня донос в РОНО.

Меня не удивило, когда ко мне на урок пару раз зашёл директор школы, но насторожило, когда на уроке появилась инспектор РОНО, худая невысокая женщина со строгим озабоченным лицом и в строгом черном костюме, состоящим из юбки ниже колен и жакета, застёгнутого на все пуговицы. Она села на свободное место за последнюю парту, во время урока что-то беспрерывно писала и ушла, не сказав ни слова. Хотя директор и предупредил меня об инспекторе РОНО, это внимание ко мне было непонятно, и я терялся в догадках, с чего это вдруг моей персоной заинтересовался РОНО.

— Кирилл Михалыч, а чего РОНО ко мне-то? — спросил я.

— Да, белиберда какая-то, — отмахнулся директор и заспешил в свой кабинет.

Разъяснилось всё вскоре. После урока меня вызвали к директору. В кабинете сидела инспектор РОНО. Я вошел и ждал, что меня пригласят присесть, но инспекторша лишь попросила подойти поближе, и я стоял, невольно чувствуя себя провинившимся школьником, изображая картину художника Григорьева, где прорабатывают двоечника на комсомольском собрании.

— Изучая иностранные языки, ученики должны быть изолированы от тлетворного буржуазного влияния, чтобы у них не развивалось низкопоклонства перед Западом, — строго начала инспекторша, обращаясь ко мне. Остановилась, посмотрела на директора. Тот согласно закивал. Инспекторша снова повернулась ко мне, выдержала паузу и спросила в упор:

— Вы с этим согласны?

— Конечно, — ответил я.

— А зачем же вы включаете в свою программу стопики про то, как хорошо живётся студентам в Англии и в Америке, и вообще рассказываете небылицы из истории и культуры этих стран. Это же прямой подрыв нашего социалистического уклада.

Слова про подрыв социалистического уклада меня насторожили.

— Извините, — не выдержал я. — После этих слов меня можно прямо из этого кабинета в ГУЛАГ отправлять.

— Ну, зачем вы так-то уж? — смутилась инспекторша.

— Да вы же меня только что обвинили в антисоветской деятельности.

— Никто вас в антисоветской деятельности не обвиняет, — нервно сказала инспекторша. — Но моя обязанность как представителя РОНО указать на отступление от методики преподавания. Вы слишком свободно ведёте уроки.

— А я не вижу ничего плохого в том, что даю своим ученикам темы, которые, кстати, называются топики, а не стопики, на темы жизни в стране, язык которой они изучают, — я чувствовал, что начинаю хамить, но меня выводил из себя этот её непререкаемый тон и полная уверенность в бесспорности своей истины. — Моя цель как учителя научить ученика разговорному иностранному языку. А как это сделать, если лишить его возможности наблюдать жизнь чужой страны хотя бы через фотографии, через рассказы об этой стране?

— Топики или стопики — не это важно, — не моргнула глазом инспекторша. — Вы должны задать учащемуся верное отношение к чужому миру, научить его через освоение другого языка соблюдать границу между «низкопоклонством» и «пренебрежением». А у вас сквозит какая-то странная любовь к англоязычному.

Я понял, что бесполезно доказывать то, что доказать невозможно, и попробовал зайти с другого конца.

— В статье «К вопросу о задачах Рабкрина, их понимании и их исполнении», — сказал я. — Ленин писал: «Задача Рабоче-крестьянской инспекции — не только и даже не столько «ловить», «изобличить», сколько уметь поправить…»

— Я понимаю, что вы образованный молодой человек, — сказала с сарказмом инспекторша, — но я вас удивлю. Я тоже читала эту выдающуюся работу Владимира Ильича. Если вы помните, там ещё сказано, что в задачу инспекторских проверок входит определение эффективности и оценка деятельности школы, ее руководителей и педагогического коллектива, выявление недостатков и установление путей их устранения.

Инспекторша была подкованной тёткой, из тех, кого голыми руками не возьмёшь. И я смирился, признав её преимущество в идеологической борьбе, потому что за её идеологией стояло вся страна, а за моей — мелкобуржуазный уклон.

— И как же вы будете устранять недостатки, которые видите в моей работе? — спросил я ехидно.

— Мы указали на недопустимость методов, которые вы применяете в процессе обучения, а ваша задача принять к сведению наши замечания и изменить своё отношение к предмету. Так что устранять недостатки вы будете сами. Пока мы ставим вам на вид, ну, а если к нам поступят ещё сигналы, примем более строгие меры.

— Уволите?

— А Вы сомневаетесь? — жёстко возразила инспекторша. — Мы же не можем допустить анархию в преподавании. Существуют реальные школьные программы по изучению иностранного языка, призванные формировать в сознании учеников правильный взгляд на иностранный образ жизни, который не должен стать для советского школьника источником соблазна… Кстати, у вас уже был неприятный инцидент с учеником шестого класса.

Этого я вообще не ожидал. Мне казалось, что случай со Стёпочкиным не вышел за пределы школы и давно забыт. Тем более, что я с парнем дополнительно занимался английским и, сочувствуя сиротскому детству и обещанию его матери присмотреть за сыном, всячески опекал, да и вообще претензий ко мне ни со стороны учителей, ни со стороны матери, которая искренне благодарила меня «за науку», выразившуюся в небольшой трёпке, не было.

В том, что теперь меня в любой момент можно уволить, я не сомневался, как не сомневался и в том, что нет никакой гарантии, что та же немка Эльза Германовна не отправит ещё один донос. А потому решил не дразнить судьбу и уволиться сам, прежде чем это сделает РОНО.

— Владимир Юрьевич, — сказал директор, положив ладонь на моё