Хануссен усадил Пола в кресло перед письменным столом, за который уселся сам.

— Как долго вы уже в Гамбурге, ach, всего неделю, ach, но, как я слышал, вы знаете Гамбург по прошлому визиту, я вижу, вы пре-фос-хотно научились по-хермански у нашего дорогого друга Иоахима Ленца, который тоже был очень другом Генриху летом двадцать девятого — купание, катание на лодке, под парусом — wunderschön! А Генрих говорит мне, что вы втроем ходили в поход по берегу Рейна, где он с вами и познакомился! Пре-фос-хотно!

Наступила пауза — фройлен Гульп принесла кофе. По-видимому, для Эриха Хануссена это послужило сигналом к тому, чтобы заговорить серьезно. Как только она вышла, он прочистил глотку и сказал, обращаясь к Полу так, точно тот был собравшимся на митинг народом:

— Мистер Пол Скоунер! Я понимаю, что вы писатель, очень одаренный, очень ценный для Ан-нглии. Я счастлив, что вы в Хермании, и надеюсь, что мы с вами вместе сумеем провести большую политическую работу, возможно, даже более важную сегодня, чем поэзия, хотя я очень высоко ценю Рильке. Я уже знаком с несколькими ан-нглишанами и всегда очень рад знакомству с новыми ан-нглишанами, потому что, по-моему, именно сейчас у нас, херман-цев, и у вас, ан-нглишан, много общих интерессен. Здесь, в Гамбурге, я не только лавочник — это лишь, можно сказать, витрина. Что более важно, я являюсь директором комитета по объединению некоторых херманцев, некоторых ан-нглишан, некоторых Scandinävier и даже некоторых Hällonder. Цель всего этого — наладить связи между представителями этих наций — самое главное, разумеется, между херманцами и ан-нглишанами, — которые в расовом смысле превосходят низшие расы. В Хермании сейчас образуется много таких комитетов. Главное, ради чего мы должны объединиться — это аннулировать условия, навязанные Хермании Версальским договором. Дело не в том — повторяю, не в том, — что Хермания становится выше Ан-нглии, а в том, что вместе они могут господствовать во всем мире, над всеми остальными нациями.

Пол почувствовал к Хануссену сильнейшую антипатию, не ставшую слабее оттого, что он заучивал его сентенции наизусть с тем, чтобы слово в слово передать их при встрече Брэдшоу. Они бы от души посмеялись над этими фразами. То, что он согласился с Хануссеном по поводу несправедливости Версальского договора, только усилило его чувство отвращения. Жутко было сознавать, что реальным поводом для недовольства злоупотребляют ради оправдания преступных целей.

Потом наступил момент, когда он перестал слушать сентенции Хануссена. За всем этим нелепым фразерством полыхала обжигающая апокалиптическая картина, подобная горнилу, которое иссушало Хануссеновы слова. То была пророческая картина решающей битвы между силами тьмы и света, между златовласыми и наделенными оливкового цвета кожей — между теми, в чьих жилах течет арийская кровь, и евреями. Хануссен, точно ясновидец, изображал, как объединяются полчища белокурых воинов, как проносятся они по восточным равнинам в своих огненных колесницах и как крылатые их машины низвергают с небес металл и огонь, дабы уничтожать города и народы, которые препятствуют их наступлению. Он видел завоевание бескрайних восточных территорий, где все уцелевшие, коли будут таковые в покоренных странах, станут рабами породистых победителей. Они построят города и превратят их в громадные бетонные крепости, которые будут тысячу лет служить надежной защитой от любого врага.

Совершив жестокий акт очищения, арийцы ввергнут в темные долины и подземные туннели всех нечистых, которые оскверняли немецкую кровь с тех пор, как союзники и изменники нанесли нации предательский удар в спину: евреев и большевиков, декадентов, экспрессионистов, гомосексуалистов — все ненордическое будет уничтожено.

Пол не слушал больше речи Хануссена. Он видел, что этот нелепый, маленький, душевнобольной здоровяк — не что иное, как синеглазая, златовласая сила, дьявольское пламя чистого отмщения, бич для всего мира, который не принадлежит к царству его лицемерного негодования.

— Мистер Хануссен, — сказал он наконец, поднявшись с кресла, — когда мы знакомились, я забыл сообщить вам, что согласно всем вашим определениям, я — еврей.

Однако, хотя ретроспективно сей поступок казался смелым — по крайней мере, о нем можно было с гордостью поведать Уильяму и Саймону, — в тот момент он сознавал, что в жесте этом не больше смысла, нежели в плевке против ветра. Будучи англичанином, он при этом абсолютно ничего не терял, в чем и отдавал себе полный отчет, когда, выйдя из Ханусссновой

«берлоги» в демонстрационный зал, подошел к Иоахиму. Генрих, стоявший у выхода на улицу, сердечно пожал ему руку и с иронической учтивостью в голосе сказал:

— До свидания, надеюсь, скоро увидимся.

Иоахима Генрих, казалось, не замечал.

На улице Иоахим с Полом долго шли молча. Наконец Иоахим спросил:

— Ну, что скажешь?

— Мерзко, чудовищно, глупо, страшно.

— Ну что ж, таково будущее Германии и таковы люди, с которыми Генриху пришлось связаться, чтобы оказаться на стороне победителей. Наверно, отец прав, я должен стать просто торговцем кофе.

Потом он добавил:

— В нынешней Германии я, как немец, поступил бы не очень мудро, если бы сказал Эриху Хануссену, что, согласно его определению, я, вероятно, еврей. Тебе бояться нечего — ты англичанин, но моя бабушка…

— Смахивает на монашескую келью, — сказал Эрнст, стоя посреди комнаты Пола. На нем был черный костюм в тонкую полоску, через одну руку он перекинул светло-серый плащ, а в другой держал фетровую шляпу. С виду он располнел, но при этом каким-то образом казался более сухопарым. Сдержанно оглядывая комнату Пола, он улыбался с едва уловимым снисходительным удовольствием. В то утро позвонила его секретарша, объявившая, что в семь часов герр доктор заедет за Полом в пансион «Альстер» и отвезет его к себе домой обедать. У Эрнста уже имелся собственный автомобиль.

— Тебе и вправду здесь нравится? — продолжал Эрнст, глядя на покрытый потеками от дождя потолок. — А то перебирайся, если хочешь, ко мне, я ведь теперь один. Если пожелаешь, будешь целыми днями работать у меня, в более просторной комнате, никто тебя там не потревожит.

— С твоей стороны это очень любезно, Эрнст, но мне лучше работается, когда я один.

— Так вот, значит, где ты пишешь свои стихи, — сказал Эрнст, глядя на стол соснового дерева, где на видном месте лежал Полов Дневник (Пол забыл его спрятать). — Но вряд ли у тебя здесь бывают друзья. Уверяю тебя, что если ты… теперь, когда… — Он пришел в замешательство и не договорил.

— Здесь бывает только один из друзей, — сказал Пол, доставая фотографии Лотара — сделанные под большим влиянием Иоахима Ленца.

Эрнст надел очки и принялся внимательно разглядывать снимки.

— Кажется, это… э-э… лицо мне знакомо, — сказал он, как бы вспомнив о своей привычке застенчиво делать двусмысленные намеки. — Это же Лотар, да? Паренек, с которым мы бог знает когда — года три тому назад, да? — познакомились в «Трех звездах»? Я его с тех пор ни разу не видел.