Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ты хочешь сказать, что можешь бросить все, что здесь имеешь?
— Ну, наверное, не совсем все. У меня здесь много обязанностей. К тому же мои интересы Германией не ограничиваются. Отнюдь. — Казалось, многообразие его интересов доставляет ему удовольствие. — Возможно — отчасти из-за смерти мамы, — я переживаю такой период, когда я и сам не очень уверен в том, к какому народу принадлежу.
— Но разве твоя мама не настаивала всегда на том, что вся ваша семья — немцы?
Эрнст склонил голову набок, размышляя, прикидывая:
— Все зависит от того, что значит «быть немцем». Похоже, в разные исторические периоды в этом заключен разный смысл. Были времена, когда даже Гёте чувствовал себя в Германии иностранцем — чувствовал себя французом — и ненавидел немцев. Как и Гельдерлин, считавший себя афинянином пятого века до нашей эры. Как и Ницше. Как и Рильке, настаивавший на том, что он чех. Когда огромное большинство жителей Германии чувствует себя настоящими немцами, меньшинство может начать чувствовать себя в какой-то степени иностранцами.
— Гражданином какой страны ты себя в таком случае чувствуешь?
— Как тебе известно, я говорю на двух языках — даже на трех, если считать французский. Порой мне кажется, что в смысле языка я больше англичанин, нежели немец. Хотя, наверно, обладаю все-таки французской чувствительностью. Я nuance[35]. В последнее время я, похоже, все чаще стал думать по-английски.
— А по-французски?
— Нет, не так часто, хотя иногда меня немного тянет на rive gauche[36].
— А евреем ты себя когда-нибудь чувствуешь?
— Разве что иногда, хотя, наверно, в некоторой, небольшой степени — постоянно. По-моему, есть два способа быть евреем. Первый способ — это результат того, какие поступки совершают по отношению к тебе соседи-неевреи. Второй зависит от того различия, которое ты проводишь между собой и соседями-неевреями. Нынче в Германии соседи совершают по отношению к евреям множество поступков. А некоторые евреи начинают замечать между собой и соседями-неевреями гораздо более существенные различия.
Янос исполнял соло — истинно венгерское, истинно цыганское, истинно жалостное. Эрнст сказал:
— Глядя на Яноса, я начинаю думать, что есть и третий способ быть евреем — уехать в Палестину, в киббуц. Если он уедет, возможно, когда-нибудь уеду и я. Возможно, только возможно. Но ехать туда одному… нет, я предпочел бы Англию. Помимо всего прочего, я люблю Яноса еще и потому, что, по-моему, он бы понравился маме. Она очень гордилась своей литовской кровью и любила своих литовских родственников, особенно одного внучатого племянника, который был, пожалуй, похож на Яноса. Наверно, тебе это покажется невероятным, но порой, когда я с Яносом, я чувствую, как мама с улыбкой взирает на нас с небес, а однажды я даже услышал, как она прошептала мне: «Эрнст, почему бы тебе не усыновить Яноса? Тогда у меня был бы внук!»
4 декабря 1931[37] года.
Из Дневника Пола.
Вчера в семь часов вечера явился Лотар. Он объяснил, что после того, как я дал ему деньги на билет в Штутгарт, он сразу же направился на вокзал. Поезд отходил только в полночь. Тогда, поскольку было только девять часов, он лег на скамейку, в качестве подушки подложив под голову свернутый пиджак и кепку. Когда в одиннадцать тридцать вечера он проснулся, кепка, выдернутая у него из-под головы, валялась на полу, а билет и деньги исчезли. Теперь у него не стало ни работы, ни денег, ни билета. Не дам ли я ему денег на дорогу еще раз? Только на билет, сказал он. На вокзал он пойдет пешком и всю ночь ничего не будет есть. Он просит денег только на дорогу, повторил он, только на дорогу.
Я сказал, что я ему не верю, потому что на другой день после того, как я дал ему деньги на билет, я встречался с Эрнстом, и Эрнст сказал, что в тот самый вечер видел Лотара в «Трех звездах».
«Das ist eine Lüge, es ist nicht wahr»[38], — сказал Лотар.
«Что ты хочешь сказать? Это ложь?»
«В тот вечер я ни разу не видел герра доктора Штокмана в „Трех звездах“».
«Когда же ты его, в таком случае, видел?» Лотар что-то быстро подсчитал на пальцах. Потом он сказал:
«Накануне вечером».
«Он тоже дал тебе денег на железнодорожный билет?»
«Das ist auch eine Lüge»[39], — сказал Лотар. Потом он добавил: «В „Трех звездах“ все знают, что Эрнст Штокман никогда и никому ничего не дает».
Мне не хотелось углубляться в обсуждение сильно изменившегося характера Эрнста. Я сказал:
«И все же мне с трудом верится в то, что билет, который я оплатил, и деньги, которые я тебе дал, были украдены из твоей кепки». Минуты две Лотар выразительно молчал. Потом он сказал:
«Я думал, ты мой лучший друг, не такой, как все остальные».
«Я и остаюсь твоим другом. Но в твой рассказ мне трудно поверить».
Он перешел от письменного стола к кровати и опять встал неподвижно и прямо, точно на страже, так же, как стоял рядом со мной, когда я смотрел в порнографический кинетоскоп — с тем же застывшим взглядом широко раскрытых глаз, который я нахожу необычайно волнующим. Почему-то мне вспомнилось то, как, поднимая или опуская руку, он ограничивался в разговоре главным образом тем, что произносил на своем северогерманском диалекте, Platt-Deutsch, «Ja» или «Nay» (вместо «Nein»), подобные утверждениям и отрицаниям в английском переводе Библии.
Потом он спросил:
«У тебя те мои фотографии, отпечатки которых ты мне обещал?»
«Да».
Я подошел к письменному столу, положив руку ему на плечо в тот миг, когда проходил мимо. Достав из ящика фотографии, я отдал их ему. При этом я мельком взглянул на них, осознав вдруг, что они прекрасны, потому что прекрасен сам Лотар. Как статуя может быть мелочной и расчетливой?
Я вручил ему фотографии. Он поднес их к груди и принялся по очереди разглядывать. Одну за другой он стал рвать их, разбрасывая обрывки по полу. Потом он произнес самую длинную речь, которую я когда-либо от него слышал:
«Если ты не веришь моему слову, я не хочу, чтобы у тебя были мои фотографии». — Он сказал это очень серьезно, добавив: «Теперь я прошу только об одном: уничтожь негативы», — как если бы таково было его завещание.
Пол уже понимал, что для Лотара Правда и вопрос о том, солгал ли он насчет билета и денег — вещи абсолютно разные. Правда была связана с Дружбой и его верой в то, что Пол — его Лучший Друг, der Englander. Эти понятия были сродни орденам, наградному оружию, вещам, не имеющим ни малейшего отношения к мелочным заботам о железнодорожном билете и небольшой сумме денег. Правдой были его фотографии, клочки которых лежали теперь на полу. Вскрыв несоответствие между Правдой и незначительной ложью, отчасти продиктованной необходимостью, Пол только все испортил.
