Многие из крестьян ели жареную саранчу, но Ван Лун не стал ее есть: для него это была нечисть, погубившая его поля. Однако он ничего не сказал, когда О Лан поджарила ее на масле и работники жевали ее, и она хрустела у них на зубах. А дети осторожно отрывали кусочки и пробовали с опаской.

Тем не менее саранча сослужила ему службу. Семь дней он не думал ни о чем, кроме своей земли, и излечился от забот и страхов.

Он сказал себе: «Что ж, у всякого свои заботы. И мне придется как-нибудь изворачиваться и жить со своими. Дядя старше меня и скоро умрет, сын мой проживет как-нибудь три года, не буду я убиваться из-за них».

И он снял урожай своей пшеницы. Пришло время дождей, и молодой, зеленый рис был посажен на затопленных полях, и снова наступило лето.

Глава XXIV

Однажды, после того как Ван Лун сказал себе, что в доме у него мир, старший сын подошел к нему, когда он вернулся в полдень с поля, и сказал:

– Отец, если я должен быть ученым, то мне нечему больше учиться у старого учителя в городе.

Ван Лун зачерпнул из котла на кухне миску кипятка, окунул в него полотенце, отжал и, вытирая лицо дымящимся полотенцем, сказал:

– Ну, так что ж?

Юноша продолжал после некоторого колебания:

– Если я должен быть ученым, то мне хотелось бы поехать в южный город и поступить в большую школу, где можно выучиться всему, чему следует.

Ван Лун вытер полотенцем глаза и уши и отвечал сыну резко, потому что все тело у него ныло от работы в поле:

– Что это за глупости? Ты не поедешь! Для наших мест ты довольно учен.

И он снова окунул полотенце и отжал его. А юноша стоял и смотрел на отца с ненавистью и шептал что-то, и Ван Лун рассердился и крикнул:

– Говори, что хочешь сказать!

Юноша вспыхнул от отцовского окрика и ответил:

– Что же, и скажу. Я все-таки уеду на Юг и не останусь в этом дурацком доме, где за мной следят, как за ребенком, и в этом городишке, который не лучше деревни. Я уеду и буду учиться и посмотрю чужие края.

Ван Лун взглянул на сына. Сын стоял перед ним в длинном светлом халате из серебристо-серого полотна, тонкого и прохладного в летнюю жару. На губах у него пробивался первый пух юности, кожа была гладкая и золотистая, и длинные рукава халата скрывали руки, нежные и мягкие, как у женщины. Тогда Ван Лун оглядел себя: он был коренаст и запачкан землей, на нем были только штаны из синей бумажной материи, подвернутые до колен, верхняя часть тела была обнажена до пояса, и можно было подумать, что он – слуга своего сына, а не отец ему. С презрением посмотрел он на изнеженную красоту сына и крикнул ему в гневе и ожесточении:

– Ступай-ка в поле да натрись хоть немного землей, чтобы тебя не приняли за женщину! Да поработай, чтобы не даром есть свой рис!

И Ван Лун забыл, что когда-то гордился тем, что сын умеет писать и читать книги, и бросился вон, топая босыми ногами и плюя на пол, потому что изнеженность сына раздражала его. А юноша стоял и смотрел на него с ненавистью, но Ван Лун не оборачивался и не видел этого взгляда.

Однако вечером, когда он пошел на внутренний двор и сел около Лотоса, которая лежала на кровати, а Кукушка обмахивала ее веером, Лотос сказала ему лениво, словно о чем-то незначительном, что случайно пришло ей в голову:

– Твой старший сын тоскует и хочет уехать.

Ван Лун, вспомнив своей гнев на сына, сказал:

– А тебе какое дело? Нечего ему ходить к тебе в комнаты: он уже не маленький.

Но Лотос поспешила ответить:

– Нет, нет, это мне говорила Кукушка.

И Кукушка поспешила сказать:

– Всякому видно, что он тоскует. Он красивый малый и взрослый уже. Нечего ему бездельничать здесь и тосковать.

Эти слова отвлекли его, и, думая только о гневе на сына, он сказал:

– Нет, он не поедет. Я не стану тратить денег зря.

И он не пожелал больше говорить об этом, и Лотос заметила, что он недоволен и сердится, и, отослав Кукушку, позволила ему остаться с ней наедине.

Потом в течение многих дней об этом не говорили, и юноша вдруг успокоился и снова казался довольным, но в школу больше не ходил: Ван Лун позволил ему это. Юноша сидел в своей комнате за книгой, когда отец возвращался домой.

Ван Лун был доволен и думал про себя: «Это была прихоть. Он сам не знает, что ему нужно. Теперь осталось только три года, а может быть, и два, если прибавить немного серебра, и даже один, если серебра дать побольше. На днях, когда будет закончена уборка урожая, посеяна озимая пшеница и окучены бобы, я сам займусь этим».

И Ван Лун забыл про сына, потому что урожай, хотя и много пожрала саранча, был неплохой, и он опять вернул себе то, что истратил на женщину Лотос. Он снова дорожил и серебром и золотом и иногда втайне удивлялся, как он мог тратиться, не жалея, на женщину.

Все же по временам она волновала его, хотя и не так сильно, как вначале, и он гордился, что она принадлежит ему. Но теперь он видел хорошо, что жена дяди сказала правду: Лотос не так уже молода при всей своей миниатюрности, и ни разу она не зачала от него. Но об этом он не беспокоился: у него были сыновья и дочери, и он был не прочь держать ее ради того удовольствия, которое она ему доставляла.

А Лотос с годами становилась красивее, потому что если и был у нее недостаток раньше, то это была излишняя худоба, которая придавала ей сходство с птицей, заостряя все черты ее лица и углубляя впадины на висках. Но теперь от стряпни Кукушки и праздной жизни с одним только мужем тело ее стало мягким и округлилось, лицо пополнело, впадины на висках сгладились, и вся она стала похожа на сытую маленькую кошечку. Она не была уже бутоном лотоса, но и увядающим цветком ее тоже нельзя было назвать; и если она не была уже молода, то не казалась и старой, и как юность, так и старость были одинаково далеки от нее.

Жизнь Ван Луна текла мирно; сын успокоился, и Ван Лун думал, что все заботы рассеялись. Но как-то вечером, когда он засиделся до поздней поры один, считая по пальцам, сколько он может продать пшеницы и сколько – риса, в комнату тихо вошла О Лан. Она с годами похудела и высохла, и скулы на ее лице выдавались, словно камни, а глаза глубоко ввалились.

Если ее спрашивали, как она себя чувствует, она отвечала только:

– У меня внутри огонь.

Живот у нее был большой, словно у беременной, вот уже три года, но она не рожала. Она вставала с зарей и делала свое дело, и Ван Лун смотрел на нее так же, как смотрел на стол, или стул, или дерево во дворе, но никогда с таким вниманием, как на понурившего голову быка или на свинью, которая перестала есть. О Лан работала одна и говорила с женой дяди только тогда, если этого нельзя было избежать, и совсем не заговаривала с Кукушкой. Никогда не входила она на внутренний двор, и если Лотос изредка выходила на прогулку за пределы своего двора, О Лан шла в свою комнату и сидела там, пока кто-нибудь не говорил: «Она ушла». О Лан молчала и работала, стряпала и стирала на пруду